Революция

– Мы ведь нашу жизнь не купили, – добавил Гарса и показал на свою вышитую короткополую курточку и узкие штаны с пуговицами сверху донизу. – Потому я и оделся сегодня по-воскресному. Чтоб умереть, как подобает чарро.

Мартину хотелось еще поговорить, но он сдержался. Он по опыту знал, что словами не отвлечешься – страх перед неминуемым останется с тобой: он чувствовал холодок в паху и неприятную пустоту в груди, где сердце то вдруг начинало биться медленно, почти замирая, то пускалось вскачь. Раньше такое происходило с ним перед каждым боем: казалось, что само тело, неподвластное его воле, не хочет, чтобы его искромсали железо и огонь. Потом этот страх растворялся в горячке боя. И все же от бездействия, от долгого ожидания разыгрывалось воображение даже у привычных бойцов и случалось такое вот почти невыносимое томление.

С левой стороны, где выстроились люди полковника Очоа, долетел звук трубы, и Гарса обернулся к горнисту своего эскадрона, стоявшему прямо за ним, – тощеватому, с индейскими чертами, пареньку лет четырнадцати, в соломенном сомбреро, с винтовкой у седла, с патронташами на груди.

– Валяй, Хуанито.

Тот поднес к губам сияющую на солнце латунь, надул щеки. В воздухе задрожал резкий металлический звук, на мгновение заглушивший и близкую стрельбу, и грохот разрывов. Мартин увидел, как одни перекрестились, а другие – и он в их числе – всего лишь покрепче уперлись в стремена и затянули ремешки шляп. Как и все, он тронул коня шпорами, ослабил поводья, пустив его шагом. Ощущения вакуума в сердце стали длительней, распространились шире.

Через минуту майор поглядел по сторонам, прикидывая, с какой скоростью двинулись другие эскадроны.

– Рысью марш! – приказал он горнисту.

Хуанито подал второй сигнал, двойная шеренга всадников ускорила движение на вражеские позиции. Зазвенело оружие и сбруя. Слева и справа сходящимися диагоналями ударили пулеметы – сперва вразнобой, а потом дружно и сосредоточенно. Еще миг спустя зашипели, проносясь в воздухе, разрывные снаряды, разлетелись в шафрановых облачках, усеяли землю шрапнелью.

– Да здравствует Вилья! Да здравствует Вилья! – завопили все, бодря себя этими дружными криками.

Позванивая, как натянутая нескончаемая проволока, протянулись в воздухе пули, вонзились в облако пыли, поднятой копытами коней, в них самих и в их седоков. З-з-зык, з-з-зык, з-з-зык, слышалось, когда они проносились мимо, а когда попадали в камни – сухие щелчки. Кони мотали головами, падали, суча в воздухе ногами, другие неслись дальше уже без всадников.

Мартин ни о чем не думал: он припал к холке, вонзил шпоры в пах коня, который несся, вытянув шею с развевающейся по ветру гривой. Пулеметный огонь был чудовищен – казалось, сотни стальных оводов заполнили воздух густой тучей. Сжавшись в ожидании пули, которая выбьет его из седла, думая лишь о том, как бы поскорей проскочить расстояние, отделяющее его от неприятельских траншей, он вытащил из чехла карабин, зажал в зубах поводья и, двинув затвор, дослал патрон в ствол.

Земля гудела и содрогалась под копытами. Конь, ошалевший от грохота пальбы, от ударов шпор и бешеной скачки, пошел галопом еще до того, как горнист подал сигнал «не давать пощады».

Четвертую атаку предприняли, когда солнце стояло уже очень высоко, а вся долина была завалена телами людей и лошадей. К этому времени эскадрон насчитывал шестьдесят четыре человека. А из той тысячи кавалеристов, которая с девяти утра с юга атаковала шоссе и железнодорожную ветку, в строю оставалась едва ли треть – взмокших от пота, вымазанных землей и пылью, с блуждающими взглядами. Прочие, включая и полковника Очоа, и юного горниста Хуанито, были ранены или убиты. Командование взял на себя майор Гарса, под которым с утра убили уже двух лошадей.

– Не трусь, ребята, – еще недавно, вертясь на коне, кричал он, пока уцелевшие кавалеристы перестраивались для новой атаки. – Нет для храбреца кары хуже, чем погибнуть среди трусов!

И тогда, перезарядив оружие – всего-то по тридцать патронов на брата – и приготовившись снова скакать через эту адскую долину, вильисты в четвертый раз рысью, ибо галоп их измученным лошадям был уже не под силу, двинулись навстречу хлещущим пулеметным очередям. И новая атака бесплодно захлебнулась кровью у оросительных каналов, откуда велся ужасающий огонь.

А сейчас, опираясь обеими руками о луку седла и бросив поводья, Мартин, одурелый от пыли и гари, терзаемый такой жаждой, что мог бы убить человека за глоток воды, ехал шагом и туповато взирал, как с поля боя возвращаются грязные, обтрепанные люди с воспаленными глазами: одни горбятся в седлах, другие ведут своих покрытых пеной лошадей в поводу.

– Расколошматили нас… засадили до самого донышка… – услышал он, как, ни к кому не обращаясь, проговорил человек с опустевшими патронташами, с непокрытой головой, который шел, пошатываясь, поддерживая одной рукой другую, перебитую пулей.