Революция

Но кое-где еще шел бой. Слышались ружейная пальба и разрывы, горели подожженные снарядами поля за железнодорожным полотном, и желтоватое облако дыма, висевшее над ними, закрывало солнце и размывало очертания коротких теней.

Не хватит ли на сегодня? По воле случая, чьи жестокие законы не распространились на него, Мартин остался цел и невредим – не получил ни царапины, хотя четырежды оказывался не дальше тридцати метров от позиций противника. В клубах пыли он различал лица каррансистов, их обмундирование цвета хаки, вспышки выстрелов, направленных против него, а потом, как и все остальные, дергал повод и поворачивал коня, сознавая, что бессилен проломить эту стену огня и свинца. И сейчас, надвинув шляпу, бросив поводья, понуро и медленно возвращался вместе с теми, кто выжил, но не победил.

Внезапно он вспомнил про Хеновево Гарсу. В последний раз он видел майора во время атаки, когда они скакали почти рядом, но потом тот исчез в туче пыли – на гребне канала стрельба шла почти в упор, и все тонуло в громе выстрелов, конском ржании, воплях людей, убивающих и умирающих. Мартин стал глазами искать Гарсу, и сердце – та часть его, что еще не омертвела в бесчувствии, – сжалось, потому что не нашел. Приподнялся на стременах, внимательнее всматриваясь в тех, кто стоял под деревьями, в тени которых уложили раненых. Увидел сержанта Твоюжмать: тот с остекленелыми глазами сидел у ног своего коня и прижимал окровавленный платок к раздробленной челюсти. Мартин уже хотел спешиться и помочь ему, как вдруг, оглянувшись, увидел Гарсу.

Майор был в числе последних отступающих. Лошадь его хромала, слева от плеча до лодыжки была в крови. Мартин обомлел в предчувствии недоброго, оттого что Гарса оставался в седле, а не вел раненую лошадь в поводу. Майор сидел как-то криво, опустив непокрытую голову. Поводья были брошены, одна нога выпростана из стремени.

– Майор! – крикнул Мартин и бросился навстречу.

Мексиканец, услышав, что его окликают, чуть приподнял и тут же снова опустил голову. Подъехав, Мартин увидел, что кровь просто хлещет из него: она уже пропитала рубаху и пустые патронташи и льется по бедру, вдоль седла, кожаной гетры и шпоры.

У Мартина перехватило дыхание:

– Ранили?

Гарса снова медленно поднял голову и взглянул отчужденно, словно с трудом понимал, кто перед ним. Прочерченное морщинами лицо со шрамом вдоль щеки так густо покрылось пылью, что посерело, как волосы и взъерошенные усы. Наконец после долгого молчания он в подобии улыбки показал зубы и слабым голосом выговорил четыре слова:

– Нет, кум, убили меня.

Хеновево Гарса умер двадцать два часа спустя, в санитарном поезде, стоявшем на станции Саламанка. Его предсмертные муки и самое смерть были почти никем не замечены. Он медленно умирал среди сотен раненых и так и не пришел в себя, чтобы произнести что-нибудь в добавление к словам, сказанным Мартину на поле сражения. Макловия Анхелес, остававшаяся с ним до последней минуты, рассказала об этом Мартину, когда после тяжкого отступления с остатками эскадрона – пятнадцать километров за ними по пятам гналась кавалерия противника – он оказался наконец в тылу, где приводили в порядок разбитые под Селайей войска Панчо Вильи.

– Так и не признал меня перед смертью, – рассказывала Макловия. – Только смотрел широко открытыми глазами, неотрывно, будто все силился вспомнить. Но уж не шевелился и ничего не говорил… Я держала его за руку, покуда она не сделалась совсем холодная.

Макловия надолго замолчала, глядя на устроенную под открытым небом покойницкую у стены. Кому-то из убитых прикрыли лица большими платками палиакате, а над теми, кого оставили как есть – почерневших на солнце, с окоченелыми конечностями, с запекшейся в волосах и на одежде кровью, – тучами роились мухи. Высоко в небе в ожидании поживы кружили грифы-стервятники.

Женщина сунула Мартину серебряные часы. На цепочке осталась засохшая кровь. Стекло было разбито, а стрелки замерли на той минуте, когда началась последняя атака.

– Помер как мужчине подобает, – сказала Макловия так же сухо, как сухи были ее глаза.

Вопреки приказу облить бензином и сжечь трупы Мартин и сольдадера завернули тело майора в армейскую накидку и еще до ночи, взвалив на спину лошади, свезли на ближайший холм, где вырыли под высокой пинией могилу. Там и предали земле, а могилу потом плотно притоптали, чтобы койоты не могли разрыть.

Надгробных слов сказано не было, а над могилой не поставили ни креста, ни камня, ни таблички с именем. В золотисто-красном свете догорающего дня вернулись пешком, ведя лошадь в поводу.

По Саламанке ползли слухи о том, что Панчо Вилья не признал себя побежденным и, как только прибудет подкрепление, Северная дивизия снова атакует Селайю. Огласили приказ, согласно которому все, способные носить оружие, должны явиться в свои прежние части, а за неимением таковых доложить по команде для зачисления во вновь сформированные.