Рубиновый лес. Дилогия

Когда пришёл час Дейрдре и сердце её остановилось, она рассыпалась на его руках в драгоценную пыль. Сапфиры, изумруды, рубины, агаты, бриллианты и даже жемчуг. Всё это разлетелось мелкими камешками и крупицами по постели, засверкало, являя красоту утраты. Тогда ветер обратился ветром истинным, собрал то, что осталось, и понёс к морю – рассеивать на четыре стороны, чтобы даровать останкам Дейрдре свободу, какую она даровала ему.

Он не вернулся. Больше его как северного ветра никто и никогда не видел.

2

Сейдман и его новый бог

Ллеу часто взвывал к четвёрке богов, но ни разу никто из них не откликнулся. Ни тогда, когда он стоял над ложем умирающей матери, оставляющей в сиротстве троих малолетних детей, и уж тем более не тогда, когда он обнимал маленького Гектора всю ночь напролёт, впервые познавшего мучительные судороги сахарной болезни.

«Даже если боги не отвечают, это не значит, что они не слышат, – утешала мать перед смертью, когда липкий тягучий пот, первый симптом подхваченной ею паучьей лихорадки, уже собирался у неё на лбу. – Мудрецы и художники любят хвастать, будто Совиный Принц лично их навещает, сам им в головы шедевры вкладывает. Не верь! Даже если не брешут, то голова не сердце. С сердцем всё сложнее, а ведь именно в нём сейд и зачинается. К тому же истинное благословение богов, Ллеу, – это тишина. Они даруют его лишь сильным людям, чтобы в тишине они сами познали свои пределы. И сокрушили их».

Пускай Ллеу был с ней не согласен, особенно когда собственной рукой, следуя традициям, стряхивал её пепел в кожаный мешочек для ритуалов после сожжения на нодье из девяти поленьев, он продолжал навещать богов в их нефритовом доме и приносить дары. Чем страшнее и тяжелее ему было – то есть чем взрослее он становился и чем больше ответственности ложилось на его плечи, – тем щедрее и больше даров он нёс. Ллеу не был глупцом, он знал, что боги неподкупны, но откуда-то же повелось правило их задабривать? Для чего-то ведь несут вёльвы, будущие матери с круглыми животами и дети корзинки с едой, даже если еды нет у них самих. Наверное, боги отвечают тем, кто зовёт их громче других, решил Ллеу. Наверное, он недостаточно громкий. Наверное, он просто делает что-то не так…

Со временем его молитвы стали тише, а визиты в неметон – короче. Он даже не заметил, как в таверне, в которую всегда заходил на обратном пути, стал выпивать в разы больше вина, чем приносил Совиному Принцу, и засиживался там даже дольше, чем перед каменным алтарём. Так, однажды он просидел за одной стойкой с заядлыми выпивохами почти до самого утра, пока не вспомнил, что обещал сестрице с братом принести новых тканей для пошива одежд взамен тех, что истёрлись за осень. Обычно Ллеу ни с кем не болтал и уж точно не плясал под тальхарпу, как прочие. Просто прятал голову под замшевым капюшоном и медленно потягивал свою кружку, глядя или на танцы, или на то, как трактирные девки обхаживают гостей. Оба зрелища потешали его одинаково. Некоторые ведь и впрямь не только блюда на стол подавали охотно, но и самих себя, особенно если посетителем оказывался богатый торговец, задержавшийся в Столице проездом, – таких было немало. Пожалуй, только к Ллеу никто и никогда не подсаживался, хотя на своё новое жалованье королевского сейдмана он мог позволить себе многое. Быть может, просто чувствовали за лигу сейд, что пропитал его кожу запахом дыма и трав, а может, просто принимали за женщину, на которую он и впрямь походил без своего капюшона.

Однажды, будто бы судьбоносно, тот спал с его головы, как раз когда Ллеу пробирался через толпу к выходу, решив, что на одной кружке лучше остановиться, чтобы мыслить ясно на предстоящем Совете – первом в его жизни.

– Эй, поди сюда, девка!

Кто-то дёрнул его за край пурпурного хангерока, выглядывающего из-под каймы плаща, и Ллеу обернулся немедля. Тогда его, шестнадцатилетнего юнца, такие замечания ещё уязвляли, тем более когда настроение было таким паршивым, как сейчас, ведь истинному господину уже нездоровилось и это занимало все его мысли. Ллеу презрительно зыркнул на пьяного торговца, явно убыточного или недальновидного гуляку, что пропивал с такими вот «девицами» всё заработанное, и выдернул край своего хангерока из сальных пальцев. Торговец, пошатываясь, загородил проход, опираясь одним локтем о стол, заставленный кружками с элем и обглоданными рёбрышками. Застиранная до желтизны несвежая рубаха, косо подпоясанная, плотно облегала нажитое увеселениями пузо. Ни драгоценностей, ни фибул с медными гривнами на нём не было, зато были какие-то коробки под тем самым столом и наглость, с которой он упрямо держал Ллеу, сколько бы тот ни пятился.

– Давай, садись ко мне на колени! Я хорошо тебе заплачу, красавица. Я только что сто-олько соли продал этому дурачью с причала, что сразу две, нет, три ночи в самом замке у короля смогу себе позволить!