Семнадцать мгновений весны

«Поехали, машинка», — подумал он по-русски, предварительно включив радио. Передавали легкую музыку. Во время налетов обычно передавали веселые песенки. Это вошло в обычай: когда здорово били на фронте или сильно долбали с воздуха, радио передавало веселые, смешные программы. «Ну, едем, машинка. Быстро поедем, чтобы не попасть под бомбу. Бомбы чаще всего попадают в неподвижные цели, а вероятность попадания в движущуюся цель уменьшается. Поедем со скоростью пятьдесят километров: значит, вероятность попадания уменьшится именно в пятьдесят раз...»

Он любил ездить на машине. Когда перед ним стояла задача и он не знал, как ее решить, то садился в свой «Хорьх» и ездил часами по дорогам вокруг Берлина. Сначала он просто смотрел перед собой, выжимая акселератор что было сил: скорость заставляла быть внимательным, надо было чувствовать себя слитым с машиной, и поэтому голова высвобождалась от всех мелких и больших, взаимоисключающих и, наоборот, дополняющих друг друга соображений. Скорость — помощница разума. Она дает возможность полного отключения. И только потом, когда рискованная, стремительная езда оканчивалась где-нибудь возле маленького кабачка — коньяк продавали без карточек в самые трудные дни войны, — можно было сесть за столик возле окна и, слушая, как шумит лес, выпить двойной «Якоби» и начать неторопливо обдумывать все то, что предстояло решить. После максимальной скорости думалось неторопливо. Пережитый риск помогает спокойствию в раздумьях — так, во всяком случае, было у Штирлица.

Его радисты — Эрвин и Кэт — жили в Кепенике, на берегу Шпрее. Они уже спали: и Эрвин и Кэт. Они в последнее время ложились спать очень рано, потому что Кэт ждала ребенка.

— Ты славно выглядишь, — сказал Штирлиц, — ты относишься к тому редкостному типу женщин, которых беременность делает неотразимыми.

— Беременность делает красивой любую женщину, — ответила Кэт. — Просто ты не имел возможности это замечать...

— Не имел возможности, — усмехнулся Штирлиц, — это ты верно сказала.

— Тебе кофе с молоком? — спросила Кэт.

— Откуда молоко? Я забыл привезти вам молоко... Черт...

— Я поменял костюм, — ответил Эрвин. — Ей надо обязательно хоть немного молока. Это, оказывается, огромная хитрость — пища для беременных.

Штирлиц погладил Кэт по щеке и спросил:

— Ты поиграешь нам что-нибудь?

Кэт села к роялю и, перебрав ноты, открыла Баха. Штирлиц отошел к окну и тихо спросил Эрвина:

— Ты проверял, они тебе не всадили какую-нибудь штуку в отдушину?

— Я проверял. По-моему, ничего нет. А что?

— Ничего. Все в порядке. Просто для страховки.

— Твои братья в СД уже изобрели новую гадость?

— А черт их знает. Наверное. Человечество больше всего любит чужие тайны.

— Ну? — спросил Эрвин. — Что?

Штирлиц хмыкнул и покачал головой.

— Понимаешь, — медленно заговорил он, — я получил задание... — Он снова хмыкнул. — Мне следует выяснить, кто из высших бонз собирается выйти на сепаратные переговоры с Западом... Они имеют в виду гитлеровское руководство, не ниже. Как тебе задача, а? Веселая? Там, видимо, считают, что если я не провалился за эти двадцать лет, — значит, я всесилен. Неплохо бы мне стать заместителем Гиммлера. Или вообще пробиться в фюреры. Хайль Штирлиц, а? Я становлюсь брюзгой, ты замечаешь?

— Тебе это идет, — ответил Эрвин.

— Как ты думаешь рожать, малыш? — спросил Штирлиц, когда Кэт перестала играть.

— По-моему, нового способа еще не изобрели, — ответила женщина.

— Я говорил позавчера с одним врачом-гинекологом... Я не хочу вас пугать, ребята... — Он подошел поближе к Кэт и попросил: — Играй, малыш, играй. Я не хочу вас пугать, хотя сам здорово испугался. Этот старый доктор сказал мне, что во время родов он может определить происхождение любой женщины.

— Я не понимаю, — сказал Эрвин.

Кэт оборвала музыку.

— Играй, малыш, играй, — попросил Штирлиц, — и не пугайся. Сначала выслушай, а после станем думать, как вылезать из каши. Понимаешь, женщины-то кричат во время родов.

— Спасибо, — улыбнулась Кэт, — а я думала, они поют песенки.

Штирлиц покачал головой, вздохнул.

— Понимаешь, малыш, они кричат на родном языке. На диалекте той местности, где родились. Значит, ты будешь кричать «мама» по-рязански...

Кэт продолжала играть, но Штирлиц увидел, как глаза ее — вдруг сразу — набухли слезами.

— Что станем делать? — спросил Эрвин.

— А если отправить вас в Швецию? Я, пожалуй, смогу это сделать.

— И останешься без последней связи? — спросила Кэт.

— Здесь буду я, — сказал Эрвин.

Штирлиц отрицательно покачал головой.

— Одну тебя не выпустят. Только если вместе с ним: он, как инвалид войны, нуждается в лечении в санатории, есть приглашение от немецких родственников из Стокгольма... Одну тебя не пустят. Ведь его дядя у нас числится шведским нацистом, а не твой...

— Мы останемся здесь, — сказала Кэт. — Ничего. Я стану кричать по-немецки.