Шепчущий во тьме

Господину Цанеку, нетерпеливо ерзавшему в крытом автомобиле на Шип-стрит у черного входа, ожидание в конце концов показалось излишне затянувшимся. Как человеку исключительного мягкосердия, ему не понравились отвратительные вопли, что достигли его слуха из многовекового дома сразу же после назначенного для дельца часа. Разве он не просил коллег по возможности проявить деликатность к бедному старцу-капитану? Третий соучастник нервно поглядывал на узкую дубовую калитку в высокой, украшенной плющом каменной стене. Он неоднократно сверялся с часами и ломал голову над причиной задержки. Неужто старикашка помер, так и не выдав тайника с сокровищами, вследствие чего потребовался тщательный обыск? Господину Цанеку очень не нравилось ждать столь долго, тем более в темноте да в подобном месте. Но вот он различил на дорожке за калиткой то ли мягкую поступь, то ли постукивание, услышал осторожную возню с проржавевшей задвижкой и увидел, как узкая и тяжелая дверь открывается вовнутрь. В бледном свете единственного и тусклого уличного фонаря он напряг зрение, чтобы разглядеть, что же его коллеги вынесли из этого зловещего дома… вот только глазам его предстало отнюдь не то, что ожидалось. Перед ним оказались вовсе не подельники, но лишь Ужасный Старик, преспокойно опиравшийся на сучковатую палку да странно ухмылявшийся. Прежде господин Цанек никогда не обращал внимания на цвет глаз этого человека, но теперь ясно различил: они у Старика – желтые.

…В мелких городках для ажиотажа хватит и пустяка. Вот почему жители Кингспорта всю оставшуюся весну и целое лето только и судачили что о принесенных приливом трех не поддающихся опознанию покойниках, ужасно исполосованных, как будто их усердно рубили саблями, и сплющенных, как если б по ним усердно топтались в тяжелых ботфортах. Еще поминали брошенный автомобиль на Шип-стрит и некие исключительно дикие крики – вероятно, бродячего животного или перелетной птицы, – услышанные посреди ночи страдающими бессонницей горожанами.

Но все эти пустопорожние сельские сплетни Ужасного Старика не интересовали ни капли. Он и так по природе был скрытен, а с наступлением старости и немощности такие качества в людях лишь обостряются. Да и потом, немало поживший морской волк, видать, во дни своей далекой юности наверняка побывал и в куда более суровых и драматичных переделках[70].

Перевод Дениса Попова

Примечание

Рассказ написан Лавкрафтом 28 января 1920 года и впервые опубликован в “The Tryout”, вып. 7, № 4 (июль 1921 г.), с. 10–14. Это его первое произведение, где фигурирует вымышленный город Кингспорт. Лавкрафт избегает красочных и насыщенных архитектурными деталями описаний городского ландшафта, равно как и не наводит на улицы зловещий морок, как позже поступит в рассказе «Празднество». Кингспорт рисуется вполне обычным приморским городком или даже поселком, единственной примечательностью которого, похоже, выступает Ужасный Старик. К слову, оригинальное название “The Terrible Old Man” переводится, на первый взгляд, весьма прямо: «Ужасный (страшный, невыносимый) старик» – но образ и прозвище не столь просты, как может показаться поначалу. Любопытные детали подмечает в своей статье «Ужасный старый кот» (“The Terrible Old Cat”, Crypt of Cthulhu, 1984, issue 28, pp. 18–19) критик Уилл Мюррей: некоторые детали образа персонажа (глаза желтого цвета; упомянутая нелюбовь к нему собак; тот факт, что из первых букв английского названия складывается T.O.M. – «Том», типичная англоязычная кошачья кличка) наводят на мысль, что старик – своего рода сверхъестественный кот (возможно, оборотень) в человеческом обличье, вероятно, даже названный в честь Старика – кота-долгожителя, которого Лавкрафт часто видел бродившим по улицам Провиденса между 1906-м и 1928 годами. Так что, возможно, полосовали антагонистов рассказа вовсе не саблями, а когтями и давили не сапогами, а лапами – словом, игрались, как кошка с мышкой. Передать заложенную на уровне оригинала игру с «говорящими» первыми буквами, увы, не удается, хотя Ужасный Старик – это У.С., то есть ус, а где усы – там, как известно, и кошки.

Что приносит луна

Я ненавижу луну – страшусь ее, – ибо в ее сиянье неизменные пейзажи, знакомые и сердцу дорогие, превращаются порой в чуждые и уродливые.