Шепчущий во тьме

Еще через полчаса я был у него дома и с любопытством разглядывал длинную черную коробку на библиотечном столе рядом с перевернутым стулом. Разбросанные в беспорядке бумаги гонял ветер, дуя в распахнутое настежь окно; рядом с устройством лежал конверт с моими снимками, и странное чувство охватило меня при взгляде на него. Чтобы разобраться с самодельным рефрактором Тевна, не потребовалось много времени; с одного его конца я открепил самое раннее фото дерева, а с другого – странный кусочек кристалла янтарного цвета, обработанный под форму замысловатого многогранника. Коснувшись его, я ощутил в пальцах приятное покалывание – будто от безболезненного электрического воздействия; с абсурдной неохотой я убирал эту безделицу в настенный сейф Тевна. Но снимок – вот что бросило реальный вызов моему самообладанию; даже спрятав его в конверт, где лежали все остальные отпечатанные карточки, я болезненно жаждал сохранить это свидетельство, дать волю глазам и разуму в его изучении, сбежать туда, на холм, где стоял запечатленный на фотобумаге объект. Смесь эмоций, поистине приводящая в замешательство… Мою память терзали мысли о странных схождениях линий, деталей и накладывающихся друг на друга образов – и о том, что скрывалось за маской обыденного ландшафта. Физика какого рода в принципе могла обусловить подобную мимикрию?..

Но вмешательство здравого смысла дало мне силу и мужество справиться с соблазном и страхами; я поспешно разжег огонь в камине и отправил конверт в пламя, проследив, чтобы он прогорел дотла. Каким-то образом я уверился, что мой мир был очищен от ужаса, заставившего меня пройти по самому краю; ужаса, не ставшего менее опасным оттого, что я и ведать не ведал, в чем его суть.

О причине сильного потрясения Тевна я не мог составить связного предположения, да и не осмеливался слишком пристрастно о таком думать. Примечательно, что у меня ни разу не возникло ни малейшего желания заглянуть в ящик, прежде чем вынуть драгоценную гемму и снимок. То, что извлекла из проявленного изображения старинная кристаллическая призма, не было чем-то таким – и в том я был странно уверен, – с чем стоило иметь дело здоровому уму. Хотя, чем бы это ни было, я и сам был к этому близок, всецело околдован его чарами в тот момент на отдаленном холме, у дерева, на фоне иррационально изменявшегося пейзажа. И я не хотел знать, чего

я таким чудом избежал.

О, если бы не мое любопытство – как крепок был бы мой ночной сон! Перед тем как покинуть комнату, я задержал взгляд на листках бумаги, разбросанных на столе возле черного ящика. Все они были чисты – и лишь на одном я заметил некий грубый карандашный набросок. Вспомнив случайно о том, что Тевн упоминал возможность зарисовать тот ужас, что откроется благодаря гемме, я попытался отвернуться, но любопытство побороло голос разума. Я украдкой взглянул на рисунок, отметив поспешные, дрожащие линии и то, что он не закончен, – помешал приступ, пережитый художником. Затем, в пылу упрямой смелости, я пристально вгляделся в черный запретный образ… и мигом уразумел, как сильно сглупил.

Я никогда не смогу полностью описать то, что увидел. Через некоторое время придя в себя, я сунул рисунок в угасавший огонь и пошатываясь побрел по тихим улицам к дому. Я благодарил Бога за то, что не посмотрел на фотографию через гемму, и горячо молился о том, чтобы забыть ужасный намек рисунка на увиденное Тевном. С тех пор я уже никогда не буду прежним – ведь даже самые прекрасные пейзажи теперь, кажется, содержат некий смутный, двусмысленный намек на безымянные кошмары, которые могут лежать в их основе и формировать их маскировочную сущность. И все же набросок был таким незначительным и так мало указывал на все то, что Тевн, судя по его осторожным рассказам, должен был различить!

Он содержал лишь несколько основных элементов ландшафта, остальная его часть была заштрихована – судя по всему, чтобы передать эффект некой довлеющей над ним мглы или испарений. Все более или менее знакомые элементы пейзажа составляли здесь часть тела какого-то непонятного, смутного существа явно потусторонней природы – существа, в хтоничности своей недоступного охвату взором смертного, существа бесконечно чуждого, жуткого и чудовищного, если судить по той его составляющей, что была яснее всего различима.

Там, где я прежде узнавал в самом пейзаже причудливо изгибающийся, словно живой, ствол дерева, здесь – на рисунке – была видна только скрюченная, ужасная рука или лапа с безобразно раздутыми пальцами или щупами – очевидно, ищущими что-то на земле или в направлении зрителя. И прямо под теми изогнутыми деформированными стержнями плоти мне почудились очертания лежащего в очевидном неведении человека… Но картинка была набросана наспех, грубыми штрихами, потому я ни в чем не могу быть уверен до конца.

Перевод Григория Шокина

Примечание