Сквозь седые хребты

Возможно, и прав был в своих мыслях старый Размахнин. Казаки – слуги престола. Власть щедро вознаградила их пахотными, лесными да сенокосными угодьями. Взамен должны были быть готовы они пролить кровь или сложить голову за царя и отечество. В своем большинстве казачьи поселки, объединенные в станицы, находились вдалеке от строящейся железнодорожной магистрали. И потому знал и ведал казачий люд о грандиозном сооружении Великого сибирского пути чаще понаслышке. Многим из казаков доводилось видеть железную дорогу и паровозы с вагонами, станции и мосты лишь в боевых походах во время военной кампании.

Так полагал Емельян Никифорович еще совсем недавно, понимая полезность своей помощи для железнодорожников хотя бы в том, что регулярно снабжал рабочих товарами первой необходимости. Еще был твердо убежден, что, не приди сюда люди в черной железнодорожной форме, его уделом бы оставалось собирать с местных тунгусов и промысловиков-охотников пушнину да бражничать с последними на усадьбе у реки.

5

– О чем задумался, Алексей Петрович? – спросил Северянин, наклоняясь над столом, за которым сидел с разложенными перед собой бумагами инженер.

– Ума не придам, как залатать промоины в полотне. Гати, что проложили от карьера, расползаются, не прослужив и по нескольку дней. Боюсь, что насыпь не выдержит, когда пойдут по рельсам тяжелые «Компаунды»…

– Болото, батенька, за сезон не высушить, прочно не загатить. Надо время, – подметил Северянин, присаживаясь на стул. Рукой он осторожно трогал правый бок.

– Чего маешься, Федотыч?

– Должно быть, радикулит. Корежит спину, сил нет.

– Тебе бы в здравницу на юг России. На лечебные грязи, на ванны, – отозвался Покровский и добавил: – Понимаю несвоевременность подобного совета. Но хотя бы на перспективу подумать.

– И сколько до нее? Этой перспективы?.. Мне тут самодельной мази принесли. Может, и чуток поможет. Какие там ванны?.. Однако не выбраться мне из Сибири. Тут и старость встречать…

– Устал ты, Федотыч, – Покровский положил карандаш и внимательно посмотрел на старшего товарища. – Оттого и мысли такие мрачные. И, главное, в такое время? До конца-то работы совсем ничего остается.

В помещении повисла тишина.

– И на философию что-то не тянет как прежде, а, Федотыч? – Покровский с улыбкой глядел на старшего десятника, ближайшего своего помощника, верного товарища и советчика. Ему стало не по себе от слов Северянина, полных грустного и печального настроения, от которого тянуло безысходностью.

А тот, ощутив возникшую неловкость в разговоре и мысленно укорив себя за явно выраженную слабость или даже малодушие, спросил:

– А что? Философия помогает в такие минуты?

– Думаю, помогает, – оживился Алексей Петрович, внутренне радуясь, что смог отвлечь, сменив тему, Северянина от мрачных мыслей. – И вот, что, – добавил: – Как там наши молодые ребята?

– Саня с Кешей? Так ведь, как расстались, больше и не виделись. После того как ротмистр Муравьев учинил скандал насчет промысловиков. Они там же, в Могоче?

– Да. Опять у Размахнина. Я хотел передать ему рекомендацию на ребят, но они отказались. Мол, тот завсегда для них свой человек. Не чужой, дескать. Примет и обогреет. Так и вышло. Работают на лесопилке.

– И как?

– Один знакомый передавал, что все хорошо.

– У Размахнина дела в порядке. Фамилия, вот уж точно, словно говорящая. В короткий срок размахнулся на лесопильное производство.

– Успевает и торговать. Продуктами и мануфактурой. Скоро запустит по линии вагон-лавку…

– Что ни говори, имеется коммерческая жилка. Слышал я, он с нерчинскими купцами знаком.

– Видно, они-то и дали добрый совет. И такие люди здесь сегодня нужны. Да, Алексей Петрович, мой знакомый еще сказал, что Сашка передает привет инженеру Покровскому от знакомого тунгуса.

– От Чохты? – у Покровского резко и радостно забилось сердце. – А где ж его стойбище?

– Сейчас, вроде, далеко. На Олекме. Но сплавляются ближе к нам на берестяных лодках, то есть, оморочках.

– Значит, так и топчутся они по кругу? – задумчиво произнес Покровский.

– Так у них и такая особенность – все время перемещаться по тайге. Потому и зовут их таптагирыканами…

Оба замолчали. Думали каждый о чем-то своем и одновременно о чем-то, наверное, общем. Покровский вспомнил о красивой девушке Тороче, молодой жене старого Чохты. Странное дело. Чем дальше по времени отодвигалась та ночь, проведенная в стойбище гостеприимного Чохты, тем сильнее Алексей ощущал к ней привязанность. Хоть и ясно помнил, что ничего, что, вероятно, должно было случиться тогда в чуме, не произошло, но потаенные чувства не отпускали. Более того, они усиливались по мере удлинения пауз между письмами от Ирины Потемкиной из Петербурга. Словом, многое смешалось в душе повзрослевшего Алексея Покровского. Досада и стыд. Растерянность и неясная радость. Безысходность и уверенность в надежде на изменение жизненных обстоятельств.