Сквозь седые хребты

В руках рыжебородого лесоруба сверкает острый топор. Поправив на взмокшей голове старенький засаленный картуз и расстегнув пуговку косоворотки, он подходит с одного бока к поверженной лесине и начинает ловко обрубать сучья по другую сторону ствола, чтобы случайно не поранить ноги. Разделавшись с ветвями, быстро ошкуривает все дерево. Следом идут две пары пильщиков с длинной отточенной пилой и отделяют от ствола вершину и комель. Бревно получается длинное и ровное, как карандаш.

На топорах и пилах в лесосеке – вольные артельщики. На подноске-относке, штабелевке – арестанты. Все работают неторопливо, но споро. Работа, если приглядеться, ведется в системе. Вот рыжебородый почти закончил ошкурку ровной части ствола. Четверо других, что отделили вершину и комель, взявшись за пилы-двуручки, начинают распиливать дерево на ровные части, каждая из которых погодится после на две-три шпалы. С деляны через болотистую марь проложена к магистрали дорога-лежневка. По ней ползут от магистрали и обратно подводы. Сюда – пустые, туда – груженые.

Спасаясь от мошкары и паутов, артельщики как обычно разложили на просеке дымокуры. Погода безветренная. Низко по кустам стелется дым. «Вот ведь, паря, масло не едим, а дым норовит прямо в глотку залезть», – чертыхаются в бессилии мужики. Слезятся глаза. Дымокуры спасают чуть-чуть. Паутов не становиться меньше. Комарье лезет в уши и нос. Дым сушит глотку. Солнце палит голову. Но люди упорно валят деревья, которым нет числа. Таскают и грузят на подводы тяжелые бревна. Работа была одинаково адски каторжной и для подневольных, и для вольных лесорубов.

А в километре от просеки стоит бревенчатый сруб-зимовье, в котором с начала весны жили другие лесорубы. Одно время они занимались шпалами, но когда заработала шпалорезка Размахнина, им поручили заготовку дров для лагеря строителей. В теплое время лесорубы готовили пищу на таганке по берегу ключа. Вода в нем до синевы чистая, до ломоты зубов студеная. В сильные дожди ключ разливается из берегов и шумит бурлящим потоком. Артельщики стараются не загаживать природу. Окурки и разные отходы бросают в костер. Только густую траву истоптали в округе на полкилометра, собирая к чаю раннюю забайкальскую ягоду жимолость. Она наливается иссиня-черной сладкой спелостью в конце июня, недели за полторы до первой земляники, которой были усыпаны южные склоны близких сопок. Под ногами исходил ароматом сплошной красно-розовый ковер. Ступать жалко. Благородная ягода земляника, как говорили на трассе господа инженеры. Собранную ягоду артельщики хранили в берестяных туесах.

Курится дымок над еще горячим кострищем. Рядышком лежат кучкой нарубленные сучья на дрова. Над таганком наклонился мужик в линялой казачьего покроя гимнастерке глиняного цвета. В черном от сажи глубоком котле кипит варево, отдавая паром. Пахнет пшенкой. Кашевар деловито навесил на таганок второй котел с чистой ключевой водой. Подбросил на угли сухих веток, раздул огонь. Зазмеилось о бока котла жадное до растопки пламя. Зачерпнув кружкой из котла, мужик стал пить воду. Сильно заморился под солнцем да у жаркого костра. Холодная вода, освежая, потекла по заросшей густой черной щетиной шее.

Послышались голоса. Из кустов показались товарищи. Когда закипел чай, стали обедать. Ели молча. Долго облизывали деревянные старенькие ложки. У иных края выщерблены временем.

– Степан, слышь? – черноусый лесоруб окликнул старшего артели. – Как думаешь, скоро стоянку будем менять? Дров-то вон, какие поленницы понаскладывали. Станционным начальникам зимой с лихвой на протопку хватит…

– Как поступит команда от начальства, так и свернем табор, – ответил Степан.

– Намедни, когда за хлебом меня посылали, видел на трассе много военных, – признался безусый худой парень в холщовой рубахе, отрываясь от пустой миски и вопросительно глядя на кашевара.

– Чего тебе? Добавки?

– Не откажусь.

Кашевар кивнул и поддел черпаком еще каши.

– Ешь, тебе полезно. Молодой ишо. Организм требует много еды, пшенки не жалко. А на ужин ушицу сварганю. Давеча выше по ключу мордушку закинул. Гольянов там крупных страсть сколько. Так и вьются табунками. Я имя крошек хлебных посыпал. Знатное рыбное место. Жаль, крючка нет. На удочку можно и чего покрупнее поймать. По утру видел чебаков. Там же, где мордушка стоит.

– Ты пошто про военных-то замолчал? – спросил один из мужиков у парня.

– Говорят, что какие-то смутьяны опять объявились. Говорят, что рево-лю-ци-о-неры…

– Кто говорит-то?

– Так. Люди, – неопределенно ответил парень.

– И чего про них сказано, про революционеров? – допытывающийся у парня мужик с опаской глянул на ближние кусты.

– Супротив, мол, царя-батюшки идут.

– Свят-свят, – дрогнувшей рукой перекрестился сидевший рядышком артельщик, чуть-чуть отодвинувшись от парня, сообщившего такие страхи.

– А мне дюже любопытно на них бы поглядеть, – не унимался говорливый.

– Коли так, то ближе к каторжным подбирайся. Нешто и поглядишь.

– Ну, энтих-то я повидывал. Вон их, сколько на участке.