Сквозь седые хребты

Бригада из каторжных обтесывала и распиливала бревна. Топорами на месте тесали шпалы. Двуручные пилы с трудом вгрызались в годовые кольца мерзлых вековых лиственниц. Вжик-вжик, вжик-вжик. Охранники в серых шинелях, с красными от холода лицами, гарцевали туда-сюда вдоль насыпи и громко ругались на каторжных. Время от времени в поле зрения появлялся и хорунжий Микеладзе. За несвоевременное исполнение предписания он в наказание был определен ротмистром Муравьевым на две недели для несения службы непосредственно на трассе.

Среди остальных офицеров хорунжий отличался вздорным и совершенно непредсказуемым характером. Несмотря на манеру держаться перед подчиненными, как и подобает ревностному служителю Отечества, было заметно, что служба хорунжему поднадоела до чертиков. Кто-то из казаков, разоткровенничавшись с путейцами, проговорился, что быть бы сейчас Микеладзе, по крайней мере, не в лейб, так просто гвардии какого-либо западного линейного полка. Такой карьере мешала без меры горячая голова. После крупной бытовой провинности отправили его в Сибирский округ и там по распоряжению ли, какому, либо иронии злой судьбы поклонник петербургских женщин оказался в совершеннейшей глуши, неведомой мерзкими условиями бытия даже в кошмарных сновидениях похмельных ночей. Здесь, на строящейся железной дороге, не было ничего, что, по разумению хорунжего, считалось потребностью для любого порядочного человека. Если он, конечно, настоящий мужчина, а не слюнтяй. Ни хороших вин, ни достойных женщин, ни прочих прелестей светского мира. В общем, радости хорунжий испытывал мало. Как от скотского пойла, именуемого по-местному либо бражкой, либо сивухой, так и от толстых потных женщин – и то, столь дефицитных в этакой глухомани. И чем дольше тянул лямку хорунжий Микеладзе, тем сильнее и чаще случались у него приступы потаенной ярости.

Микеладзе обогнал медленно ползущие подводы. Стеганув плеткой коня, ускакал.

– То-то же, – проворчал один из арестантов, опуская с плеча на снег короткое, но тяжелое лиственничное бревнышко. – Слышал я, что государь указ издал про нашу волю, как только дорогу к океану протянем.

– Жди, – угрюмо отозвался напарник. – Скорее, сам здесь ноги протянешь, чем такое произойдет.

– Слышь, Иван? – обратился арестант к Бурову: – Ты, часом, ничего подобного не слышал? – Тот, что спрашивал, тщедушный мужичок с рябым крестьянским лицом, видно, родом откуда-нибудь из средней полосы России. Мужичок угодил на каторгу пять лет назад. Якобы за поджог господского имения. Он-то, лапотоп рязанский, имения не поджигал. Он только на шухере стоял, а красного петуха другой деревенский запустил. Но все равно, как ни крути, виноват. Каторжного срока отмерили за милую душу десять годков. Ладно, что в том пожаре барин не сгорел. Впрочем, длинная история…

– Иван, а Иван? – не отставал человек от Бурова. – Про указ-то что? Верить? Нет? Рабочие-железнодорожники тоже сказывали, что их начальник, который из инженеров, говорил об этом. Мол, сулят всем арестантам свободу после окончания «железки».

– Смешон ты, мил человек, – рассмеялся Буров. – Откуда мне знать? Вместе паримся с тобою. Мне про те обещания никто не докладывал. Может, и выйдет что путное из твоих мечтаний-надежд… Нарубишь шпал вон с ту сопку, – Буров указал рукой на зубчатую скалистую гряду за рекой. – Упремся «железкой» в океан, водички похлебаем на его бережку, глядишь, и вызовут тебя, бедолагу, в администрацию, и полицейский чин объявит: «Отпускаем тебя, грешного, на все четыре стороны. Только об одном предупреждаю тебя, непутевого, не жги, каналья этакая, больше баринов, не то до второго океана заставлю тебя, зараза арестантская, шпалы на горбушке таскать!»

Окружавшие хрипло загоготали. Посветлел от дружеского юмора и сам мужичок. Замолк. Больше не приставал с вопросами. Опять взвалили листвянку на ноющие плечи. Поволокли дальше по глубокому снегу к эстакаде, где из бревен артельщики тесали шпалы, складывая их в ровные штабеля.

*

Нарочный прискакал к полудню. Закутанный в отсыревший от снега башлык, долго шарил красными скрюченными пальцами, пытаясь развязать тугой узел у подбородка. Сбросив башлык на спину, расстегнул две пуговицы на шинели.

– Прошу! – Покровский указал на табурет, придвинутый ближе к малиновой от жара железной печке. Изогнутая коленом дымовая труба выходила в отверстие через окно на улицу. Инженер сидел за дощатым столом, что-то писал в разложенных веером бумагах.

– Благодарствую, не имею времени, – козырнул казак. – Приказано передать лично вам и в срочном порядке вернуться. Засветло бы успеть, – нарочный козырнул еще раз.

Покровский разорвал серый, прошитый двумя суровыми нитками пакет и стал читать.

– Мне бы, господин инженер, лошадь покормить, – качнулся у двери казак.

– Да-да, – кивнул Покровский, не отрывая глаз от депеши, – непременно. Не помешает и самому перекусить. Спросите там конюха Митрофана. Скажите, что я распорядился.