Сквозь седые хребты

Буров почувствовал необыкновенный прилив сил. В груди – горячо и радостно забилось сердце. Еще бы, сам Шимановский шлет ему привет с воли. Буров невольно смешался в чувствах, растроганно прильнул головой к шершавому плечу собеседника.

– Спасибо, брат, тебе. Извини, не знаю ни имени твоего, ни звания.

– Это не главное, главное, что я смог выполнить поручение, – продолжал тихим голосом незнакомец. – Еще велено, что вас помнят, просят продержаться немного, скоро станет легче…

Незнакомец умолк, пожав в темноте руку Бурову.

– Все, прощайте.

– Прощай, брат, – выдохнул Буров. Пришелец приподнялся и исчез, а Буров остался сидеть на нарах, толком не поняв, то ли приснилось все ему, то ли нежданный разговор был явью.

– Иван, – зашептал сверху Тимофей, – ты чего?

– Спи-спи. Завтра все подробно объясню, – Буров зашуршал одеждой, укладываясь удобнее.

…Проводив, соблюдая все меры предосторожности, пришлого человека, Лукич продолжал резаться в карты с напарником по наряду. Во внутреннем кармане старшего надзирателя были надежно запрятаны приятно хрустевшие новенькие купюры…

Через три дня Ивана Бурова и еще с десяток каторжан внезапно этапировали на другой участок строительства. Брагин же остался, не успев огорчиться столь скорой разлуке с приятелем, с которым после Раздольненской тюрьмы почти два месяца проспали на общих нарах. А еще через два дня Тимофею Брагину и еще двоим арестантам прочитали казенную бумагу об окончании их срока каторги. Доведется ли еще встретиться Тимофею с Иваном, никто не знал. Жизнь еще предстоит долгая, потому как одолел он, Тимофей, проклятый срок, остался жив, а значит, на роду ему написано жить много лет, иначе не имело смысла терпеть все эти лишения, карабкаясь к вольной жизни…

7

Заметно изменился внешне за последние дни Емельян Никифорович Размахнин. Тонкая грязная шея была обмотана каким-то выцветшим шарфом непонятного цвета. Морщинистые руки тряслись. Шутка ли – потерять в одночасье почти все добро. Нежданный пожар уничтожил всю усадьбу, в том числе и склад с собранной артельной пушниной. Всего лишился, за исключением маленькой кубышки, запрятанной в тайге на черный день. Интуиция не подвела. Такой день все-таки настал, а точнее, настиг Размахнина. Долго отыскивал в глухом распадке заветное местечко, где меж трех вековых сосен таился в замерзшей земле закопанный когда-то клад не клад, но для печальных теперешних и горестных дней спасительный и бесценный тугой кожаный мешочек. Долго сидел на стылом февральском ветру, примостившись у дерева, Емельян Никифорович, глядя на измазанный землей кисет, в котором вместо табака хранился золотой песок, вперемежку с кусочками золотых слитков. Железная кирка, которой пришлось долбить поддавшийся после маленького костерка грунт, лежала в сторонке. Перекурив, Размахнин все не решался развязать ссохшийся мешочек. Казалось, развяжет, а там окажется не золото. Впившись зубами в засохший узелок, распутал вязку. С большой осторожностью заглянул внутрь мешочка. Подставил сухую ладошку. В лучиках полуденного солнца, пробивавшегося сквозь ветви сосен, блеснули на ладони золотые крупинки. Из мешочка выкатились два слиточка, размерами с булавочную головку. Часть золота была потрачена на постройку заготконторы много лет тому назад.

– Целехонько, – заикаясь, произнес сам себе старик, чувствуя, как сильно забилось сердце. В тревожном страхе огляделся по сторонам, будто опасаясь чьего-то присутствия. С ближней лиственницы шумно сполз пласт снега. Размахнин вздрогнул и замер. «Дождалось золотишко. Хоть не так и много, но пригодится, не даст помереть с голоду», – он поднес холодный тугой мешочек к губам и бережно поцеловал.

Может быть, то, ради чего притащился сюда, в тайгу, за добрых пять километров от своего пожарища Размахнин, было невольной причиной случившейся на днях беды. Знать бы все наперед, швырнул бы эту кубышку в лицо пришлому старику, который приходил месяца полтора назад на усадьбу к Размахнину и спрашивал хозяина.

Старик был одним из подельников Емельяна Никифоровича по давнишнему старательскому делу. Случилось тогда подряд два или три самых нефартовых полевых сезона для старателей, которые в отчаянье едва сводили концы с концами, чтобы не помереть с голоду. Питались в основном рыбой, потому как охота была делом дорогостоящим, порох и патроны было купить не на что, не говоря уж о самих ружьях. Доходило даже до того, что старатели вязали тугие луки, и с таким вот снаряжением подобно предкам выходили на охотничий промысел. То ли еще по наивности молодецкой, то ли хмельной блажи, но согласился Емеля на уговоры одного приятеля поучаствовать в одном неопасном, как говорил товарищ, дельце, после которого можно было зажить по-человечески. Не стыдно будет и сватов заслать к любаве какой. Годы неумолимо поджимают. Емеля, правда, тогда промолчал о небольшом, но поучительном собственном опыте, который уже имелся за его плечами и по части неудавшейся коммерции, и по части несостоявшейся семейной жизни.