Пришли иные думы и тревоги. И я слагал сонеты в тишине. Но вдруг тебя я встретил у дороги И с той поры пылаю, как в огне.
Летят года, как всадник на коне, Но дальше путь мой от весны к весне, Бледнее радость, горше неудача.
Буза прозрачна сверху – хмель на дне. Огонь любви, что был дарован мне, Под старость разгорается все жарче.
Люблю я ночи черные, как порох, Люблю гнездовье отчее – Цада. Люблю всех женщин я, среди которых Не знала ты соперниц никогда.
Люблю держать вершину на примете, И меж границ небесных и земных Поделены все женщины на свете Мной на тебя и женщин остальных.
Люблю, когда в распахнутых просторах Меня несут, мерцая, поезда, Люблю всех женщин я, среди которых Не знала ты соперниц никогда.
Стою ли я на скальном парапете Или плыву вдоль берегов чужих, Поделены все женщины на свете Мной на тебя и женщин остальных.
Я скорбь и радости приемлю И, пленник мчащихся годин, Однажды в отческую землю Сойду, в подножие вершин.
Огромен мир, и в нем при жизни Друзьями был не беден я. Меня помянут пусть на тризне Разноплеменные друзья.
И каждый с Юга иль Востока И прочей стороны иной К моей могиле издалека Горсть привезет земли родной.
И пусть союз друзей единый Владыча так же, как досель, Мою могилу под вершиной Почтит смешением земель.
А женщины, что мною были Воспеты возле облаков, Омоют камень на могиле Водой из отчих родников.
И принесут с собою тучи Мне, как привет из дальних стран, И сонмы капель, что летучи, И молний дружеский колчан.
И, может, к будущим напевам Сквозь надмогильную плиту Я непирамидальным древом Пробьюсь, у жизни на счету.
Больница спит. На улицах темно. Ворочаюсь – неможется, не спится. Дела и дни, уплывшие давно, – Как журавлей осенних вереница.
Перед глазами, как в немом кино, Мелькают чьи-то дорогие лица. Одно весельем как вино искрится, Другое скорбью горькой пленено.
Перебираю, чтоб на миг забыться, Стихов полузабытые страницы. О сколько же их было сожжено! Но вот и Муза рядышком садится. «Влюбленному до смерти суждено Божественной бессонницей томиться».
ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
С добрым утром! Взгляни: ждет за окнами белый Необъезженный конь. Оседлай, если смел. И не дай тебе бог век печалиться целый От сознанья, что мог, но свершить не успел.
Что я желал бы под шатром судеб? Всего, что вы желали бы, того же: Чтоб легче и дешевле стал бы хлеб, А слово и весомей, и дороже!
«Скажи мне, что в мире презренней всего?» «Дрожащий, трусливый мужчина!» «Скажи мне, что в мире презренней его?» «Молчащий, трусливый мужчина!»
«Бесстрастные, что вы отвергли?» – «Страсть!» «А страстью кто отвержен?» – «Мы, бесстрастные!» «Подвластные, кто вас рождает?» – «Власть!» «А кто ее рождает?» – «Мы, подвластные!»
– Отчего тебя в гости друзья приглашать перестали? – Я заносчивым был и не шел, куда звали меня. – Отчего, как бродяга, ты смотришь на окна в печали? – Оттого, что за ними хотел бы присесть у огня.
«Мне женщина снилась в преддверии дня, А вы, петухи, разбудили меня!» «Ты лучше за то помолись, человек, Чтоб мы тебя только будили весь век».
«Что снилось, друг?» – «Забыл, что снилось ночью!» «То не беда! Хочу я пожелать, Чтоб этот день тебе предстал воочью, Как четки лет начнешь перебирать!»
На горящий аул Ахульго Мир все больше похож год от года. Диктатура погубит его Иль, являя безумье, свобода?
Была земля когда-то, как луна, Не ведала лесов, озер и злаков. Ужель себя и в мыслях не оплакав, Хотим вернуть мы эти времена?
Слова, слова. На ярмарке тщеславья Витии разгулялись неспроста. А я, седой, пророча им бесславье, Честь воздаю вам, сжатые уста.
Мы сами оказались виноваты, Что одичали разум и любовь, Что не стихи, не лунные сонаты, А пули в нас воспламеняют кровь.
Где восходит месяц рогом винным, Слышал я от женщины одной: «Тот родился в ухе буйволином, Кто любви не ведал под луной».
После Сталина я никого не боялся – Ни Хрущева Никиты, ни прочих из них. И собою самим, как поэт, оставался, И при этом не врал я, в отличье от них.
Был молод и даль призывала меня: «Черкесским седлом оседлай ты коня!» А нынче понурился конь вороной, Увидев тень посоха рядом со мной.
Если б Ева, приобщаясь к сраму, Не дала в раю, как говорят, Яблока запретного Адаму, Не было б на свете Патимат.
Я вижу: в человеческой природе Нет постоянства, ибо там и тут Доступные девицы нынче в моде И песни те, что люди не поют.
Клянусь, ума не нужно для того, Чтоб сделались влюбленные четою, Но верьте мне, – а я вниманья стою, – Что нет мудрее в мире ничего.
Пред смертью горец молвил: «Я ни разу, Как сын, не огорчил отца и мать. Спасибо, рок, за эту благодать…» О, мне б изречь им сказанную фразу!
Осознаю под небом Дагестана, Беря в горах последний перевал, Что, как поэт, явился слишком рано, А стать пророком – слишком опоздал.
Я воспевал не раз светильник ночи И пел не раз светильник я дневной, Но восторгаться ими нету мочи, Когда твой лик сияет предо мной.
Спасибо любви, что стихами меня одарила, Спасибо стихам, что меня научили любить. И все мне казалось, как ангел, любовь белокрыла, Меж ним и тобою мной песен протянута нить.