Сверчок за очагом (пер.Линдегрен)

— Да тутъ все по старому, — промолвилъ Калебъ. Уютно, но очень просто. Свтлая окраска стнъ, яркіе цвты на тарелкахъ и блюдахъ; лакированное дерево, гд есть панели или балки; общая уютность и опрятность домика длаютъ его очень хорошенькимъ.

Вессло и чисто было тамъ, куда могли достать руки Берты. Но прочія мста не отличались этими качествами въ старомъ ветхомъ сара, который преображала фантазія Калеба.

— Ты въ рабочемъ плать и не такъ интересенъ, какъ въ своемъ красивомъ плащ? — спросила Берта, ощупывая отца.

— Конечно не такъ интересенъ, — подтвердилъ онъ, — хотя довольно молодцоватъ.

— Отецъ, — заговорила вновь слпая, придвигаясь къ нему ближе и обвивая рукою его шею, разскажи мн что нибудь о Мэй… Очень она красива?

— Очень, — отвчалъ Калебъ.

Такъ оно и было на самомъ дл. Калебу показалось страннымъ, что на этотъ разъ ему не понадобилось прибгать къ выдумк.

— Волосы у нея темные, — продолжала Берта, — темне моихъ. Голосъ пріятенъ и музыкаленъ, я знаю. Часто заслушивалась я имъ. Ея фигура…

— Во всей мастерской на найдется куклы краше ея, — подхватилъ Калебъ. — А глаза у ней!..

Онъ запнулся, потому что дочь крпче сжала ему шею, и отецъ слишкомъ хорошо понялъ значеніе этого пожатія.

Старикъ кашлянулъ въ смущеніи, постучалъ съ минуту молоткомъ и снова заплъ псню объ „искрометномъ кубк“; то былъ его надежный рессурсъ во всхъ затрудненіяхъ.

— Нашъ другъ, отецъ, нашъ благодтель… Знаешь, мн никогда не надостъ слушать о немъ. Скажи, разв когда нибудь я тяготилась этимъ? — поспшно прибавила молодая двушка.

— Разумется, никогда, — отвчалъ Калебъ, — и совершенно основательно.

— Ахъ, да еще какъ основательно! — воскликнула слпая съ такою искренностью, что Калебъ, при всей чистот своихъ побужденій, не могъ смотрть ей въ лицо; онъ потупилъ глаза, какъ будто она могла прочесть въ нихъ его невинный обманъ.

— Въ такомъ случа разскажи мн о немъ опять, дорогой отецъ, — просила Берта. Разсказывай по нскольку разъ сызнова! Лицо его ласково, привтливо и нжно; на немъ написаны честность и правдивость, я въ томъ уврена. Мужественное сердце, которое старается прикрыть вс благодянія притворной чорствостью и неудовольствіемъ, проглядываетъ въ каждой черт, въ каждомъ взор.

— И придаетъ наружности благородство, — добавилъ Калебъ

— И придаетъ наружности благородство! — съ жаромъ повторила за нимъ слпая. — Мистеръ Текльтонъ старше Мэй, отецъ?

— Да-а, — нершительно отвчалъ Калебъ. — Онъ будетъ немножечко постарше. Но это пустяки.

— Конечно, отецъ! Быть терпливой подругой ему въ убожеств и старости, нжно ухаживать за нимъ въ болзни, поддерживать его въ бд и гор; трудиться для него безъ устали; смотрть за нимъ, заботиться о немъ; сидть у его изголовья и разговаривать съ нимъ, когда онъ бодрствуетъ, молиться о немъ во время сна, — какимъ счастьемъ было бы это! Какое множество способовъ доказать ему свою любовь и врность! Способна ли Мэй на все это, какъ ты думаешь, милый отецъ?

— Несомннно, — отвчалъ Калебъ.

— Я люблю ее, отецъ; я могу любить ее всей душой! — воскликнула слпая двушка.

Съ этими словами она припала своимъ жалкимъ незрячимъ лицомъ къ отцовскому плечу и плакала, плакала безъ конца, такъ что Калебъ почти огорчился, что далъ ей это плачевное счастье.