Сверчок за очагом (пер.Линдегрен)

— Нечаянно, дитя мое, — сказалъ Калебъ. — Но я дйствительно былъ жестокъ, хотя не подозрвалъ этого до вчерашняго дня. Моя дорогая слпая дочь, выслушай меня и прости! Міръ, въ которомъ ты живешь, моя душечка, не таковъ, какимъ я представлялъ теб его. Глаза, которымъ ты довряла, обманывали тебя.

Ея удивленное лицо было попрежнему обращено въ сторону отца; но Берта попятилась назадъ и прильнула крпче къ своей подруг.

— Твой жизненный путь былъ тяжелъ, моя бдняжка, и я думалъ сгладить его для тебя. Я искажалъ предметы, измнялъ характеры людей, выдумывалъ многое, чего никогда не существовало, чтобъ сдлать тебя счастливе. Я скрытничалъ съ тобою, обманывалъ тебя, да проститъ мн Господь! И ты была окружена вымыслами.

— Однако живые люди не вымыслы, — поспшно подхватила она, — сильно поблднвъ и попрежнему сторонясь отъ отца. — Ты не можешь ихъ измнить.

— Я сдлалъ это, Берта, — возразилъ Калебъ жалобнымъ тономъ. — Есть одно лицо, которое ты знаешь, моя голубка…

— О, отецъ, зачмъ ты говоришь, что я знаю? подхватила слпая, и ея голосъ звучалъ горькимъ упрекомъ. — Что и кого я знаю! Я, не имющая руководителя! Я, такая жалкая, слпая!

Въ своемъ сердечномъ томленіи она протянула руки, точно отыскивая ощупью дорогу, посл чего закрыла ими лицо съ видомъ отчаянія и скорби.

— Человкъ, который женится сегодня, — сказалъ Калебъ, — жестокъ, низокъ и безсердеченъ. Суровый хозяинъ для тебя и для меня, моя дорогая, впродолженіе многихъ лтъ. Онъ отвратителенъ по наружности и по натур. Неизмнно холоденъ и недоступенъ состраданію. Онъ совершенно непохожъ на тотъ портретъ, который я нарисовалъ теб, мое дитя, не похожъ ни въ чемъ.

— О, зачмъ, — воскликнула слпая двушка, очевидно страдая невыносимо, — зачмъ обманывалъ ты меня! Зачмъ ты наполнилъ такъ обильно мое сердце, а потокъ вошелъ въ него, подобно смерти, и вырвалъ изъ него предметъ моей любви! О, Боже, какъ я слпа! Какъ безпомощна и одинока!

Огорченный отецъ повсилъ голову и не отвчалъ, продолжая только раскаиваться и убиваться.

Только что Берта дала волю своимъ горькимъ сожалніямъ, какъ сверчокъ на очаг, неслышимый никмъ, кром нея, принялся трещать. Не весело, а тихо, слабо и грустно. Его унылая псенка заставила ее заплакать. Когда-же духъ, стоявшій всю ночь около фургонщика, появился позади нея, указывая на Калеба, слезы бдной двушки хлынули ручьемъ.

Вскор голосъ сверчка послышался ясне, и слпота не помшала Берт почувствовать близость духа, парившаго вокругъ ея отца.

— Мэри, — сказала она, — разскажи мн, какой у насъ домъ. Каковъ онъ на сакомъ дл?

— Это очень убогое жилище, Берта, очень убогое и жалкое. Будущей зимой оно едва ли будетъ служить вамъ защитой отъ дождя и втра. Оно также плохо защищено отъ непогоды, Берта, — продолжала Дотъ тихимъ, яснымъ голосомъ, — какъ твой бдный отецъ въ своемъ плащ изъ дерюги.

Слпая двушка въ сильномъ волненіи встала и отвела въ сторону маленькую жену фургонщика.

— Ну, а т подарки, которыми я такъ дорожила, которые почти всегда согласовались съ моими желаніями и такъ радовали меня, — сказала она, дрожа, — откуда же они брались? Не ты ли посылала ихъ мн?

— Нтъ.

— Кто же тогда?

Дотъ замтила, что Берта уже догадалась, и промолчала. Слпая двушка снова закрыла лицо руками, но теперь съ совершенно другимъ видомъ.

— Дорогая Мэри, одну минутку. Ты согласна? Отойдемъ подальше. Говори мн тихо. Ты правдива, я знаю. Ты не станешь меня обманывать, не такъ ли?

— Нтъ, Берта, не стану!

— Конечно; я уврена въ томъ. Ты слишкомъ жалешь меня для этого. Мэри, посмотри черезъ комнату въ ту сторону, гд мы сейчасъ были — туда, гд сидитъ мой отецъ — мой отецъ, такой сострадательный ко мн и любящій — и скажи мн, что ты видишь?

— Я вижу, — отвчала Дотъ, которая отлично поняла слпую, — старика, сидящаго въ кресл, печально откинувшись на спинку и опираясь щекой на руку. Найдетъ ди онъ утшеніе у своей дочери, Берта?

— Да, да. Она утшитъ его. Продолжай.

— Онъ старикъ, изможденный трудомъ и заботой. Онъ тщедушный, сгорбленный, задумчивый, сдой человкъ. Онъ разстроенъ и подавленъ, онъ опустилъ руки. Но раньше, Берта, я видла его много разъ въ тяжелой борьб съ жизнью, ради одной великой и священной цли, и я почитаю его сдую голову.

Слпая двушка вырвалась отъ нея и, кинувшись на колни передъ отцомъ, прижала его голову къ своей груди.

— Я прозрла, я прозрла! — воскликнула она. — Я была слпа, а теперь мои глаза открылись! Я никогда не знала его! Легко сказать, я могла умереть, не увидавъ въ настоящемъ свт отца, который выказывалъ мн столько любви!

Волненіе Калеба нельзя было описать никакими словами.

— Нтъ такого красавца на земл,- воскликнула двушка, сжимая его въ объятіяхъ, — котораго я любила бы такъ нжно и такъ обожала, какъ тебя! Чмъ больше сдинъ на твоей голов, чмъ старе твое лицо, тмъ ты мн дороже, отецъ! Пусть никто не говоритъ, что я ослпла вновь! Ни одна твоя морщина, ни одинъ волосокъ на твоей голов не будутъ забыты въ моихъ молитвахъ къ Всевышнему!

Калебъ выговорилъ съ трудомъ:

— Моя Берта!