В эту эпоху топика задавала устойчивый фонд эпитетов, формул, мотивов, и черпавший из него поэт стремился не «правдиво изображать» реальность, а следовать традиции. «Готовое слово» – это малореферентное или слабореферентное слово, оно не зависело от конкретного содержания – наоборот, старое слово формировало себе новое содержание. В такой культуре были невозможны ни радикальное стилистическое отклонение (отклонения по большей части кодифицировались, лексикализовались как стандартные риторические фигуры), ни неограниченный плюрализм стилей (все стили были заданы раз и навсегда). Такая культура не считалась с существующим в обществе реальным разноречием и стремилась поддерживать неизменные нормы, выработанные еще в древности. В период ее господства проблема определения и трансформации стилей не могла быть актуальной. Лишь в современную эпоху, когда литература начала ставить себе задачей оригинальное и точное выражение – реалистическую иллюзию объективного мира или искреннюю передачу субъективных переживаний, – понятие стиля вышло на первый план и возникло напряжение между его монистической и плюралистической, риторической и лингвистической концепциями, а вместе с тем и разнообразные попытки «сокращения риторики» и сведения всех ее фигур к одному или двум основным типам. Таким образом, постановка проблемы стиля в современной теории отчасти обусловлена задачами самой литературы, которая в последние два столетия на практике переосмыслила свое представление о художественности.
Глава 9
Рассказ
§ 28. Проблема «чистого рассказа»
При слове «литература» нам приходит в голову прежде всего повествовательная проза, хотя на самом деле повествовательность (а тем более прозаичность) не является ни необходимым, ни достаточным конститутивным условием литературности: не все литературные тексты нарративны, и есть много нехудожественных нарративных текстов. Чтобы стать литературным, повествованию даже не обязательно быть вымышленным: существуют художественно-документальные повествования, основанные на реальных фактах. Тем не менее теоретики нередко рассматривают феномен рассказа (повествования)[327]
как художественный по своей сущности, от которой отпадают и отдаляются реальные повествовательные тексты наших дней. За этим стоит романтическая философия языка и культуры: первичным и идеальным состоянием языка считается поэтическое (художественное) состояние, которое в истории затемняется, разменивается на прозаические и практические применения, так что художественными остаются лишь некоторые привилегированные случаи словесного творчества.Этим объясняются попытки реконструировать идеальный, очищенный от позднейших наслоений архетип рассказа (понятие «простого повествования» встречалось, как мы видели, уже у Платона – см. § 19). Такие синтетические, умозрительные определения рассказа имеет смысл рассмотреть в первую очередь, прежде чем обращаться к его аналитическим теориям.
В книге филолога и переводчика Бориса Грифцова «Психология писателя», напечатанной через много лет после смерти автора и соединяющей немецкую философскую традицию с идеями русского формализма, проблеме повествования посвящены две главы – «Новелла» и «О старинном веселом ремесле». Новелла, по Грифцову, достигла настоящего художественного состояния в Италии эпохи Возрождения, после чего утратила свою жанровую самостоятельность и творческую свободу. Дело тут в особом, уникальном душевном состоянии людей Ренессанса – «счастливом расположении духа ‹…› ясном сознании своих целей, соответствии замысла и средств к его осуществлению»[328]
. Поэтому в ренессансной новелле «нет ничего исключительного, особо глубокого и даже специально писательского. Наоборот, такой именно вид искусства может принять обыватель, в хорошем смысле этого слова, испокон веков живущий обыкновенный человек, если только он откажется от суеты и злобствования, от преувеличений и теоретизации»[329]. По сравнению с этим простым рассказом сегодня перед нами его усложненные и искаженные формы. В более общем плане Грифцов противопоставляет два разных отношения художника к творчеству, классическое и романтическое, – стремление оставаться вне своего произведения или же сливаться с ним. Первая установка была особенно присуща «старинным» писателям: они «готовы были скромно считать себя лишь рассказчиком материала, вовне данного, который нужно только возможно складнее расположить, возможно явственнее показать»[330]. Новые же, романтические рассказчики не доверяют материалу, нарушают его естественное развитие, забегают вперед и т. д.