Теория литературы. Проблемы и результаты

Одной из главных ставок в литературном (и ином) соперничестве является монополия на литературную легитимность, то есть, в числе прочего, монопольное право авторитетно говорить, кому позволено называться писателем…[132]

Писателем является не каждый, кто пишет стихи или прозу: он становится таковым благодаря оценкам его деятельности. Общество решает, кто писатель, а кто нет. Это можно проиллюстрировать известным эпизодом из истории русской литературы. В 1964 году на процессе Иосифа Бродского, обвинявшегося в «тунеядстве», судья Савельева спрашивала подсудимого: «А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?» – на что тот «растерянно» отвечал: «Я думаю, это… от Бога…»[133]. Со стороны судьи такие претензии к поэту были грубым произволом, превышением полномочий: не дело юстиции проверять «причисление» гражданина к творческим людям, а тем более наказывать того, кто не прошел эту проверку. Однако для социологии литературы подобные вопросы не лишены смысла, так как поэтами не рождаются «от Бога» и даже не становятся, а

признаются. Другое дело, что это признание носит общественный, а не административный характер; оценки, которые «назначают» человека поэтом, могут быть противоположны решениям государственной власти и прямо от них отталкиваться. Так неправый советский суд, приговоривший Бродского к ссылке, невольно способствовал становлению его репутации в поле русской литературы (Анна Ахматова: «Какую биографию делают нашему рыжему!»)[134].

Формируемая не только личными инициативами, но и внешними оценками, литературная биография является обязательной принадлежностью писателя. В автономном литературном поле каждый писатель должен иметь биографию, историю своих позиций на поле; он не может быть никому не ведомым лицом, и если его биография неизвестна или незначительна, то ее выдумывают. Вымышленные писательские биографии, по замечанию Лотмана, характерны для XIX века:

Ярким свидетельством роста культурной значимости биографии писателя становится появление псевдобиографий. Создание личности писателя становится разновидностью литературы (Козьма Прутков). В XVIII в. существовали поэты без биографии. Теперь возникают биографии без поэтов[135].

В такой культурной ситуации появляется и феномен «наивного художника» или «писателя-самородка», который не совершает действий, позиционирующих его на соответствующем поле, и включается в его структуру задним числом, усилиями критиков или коллекционеров, словно ready-made, случайный внешний предмет, «причисляемый» к искусству волевым актом современного художника. Пьер Бурдье приводит в качестве примера французского живописца конца XIX века:

У таможенника Руссо нет «биографии», его жизнь лишена событий, достойных изложения или фиксации ‹…› в соответствии с логикой, которая позже найдет свое крайнее выражение в продукции, объединяемой под рубрикой «сырое искусство» [art brut], т. е. в своего рода естественном искусстве, существующем в этом качестве благодаря произвольному декрету самых рафинированных знатоков, таможенник Руссо ‹…› буквально сотворен

полем[136].

Аналогичные примеры можно найти и в литературе: так, в России сходным механизмом был, по-видимому, выработан феномен Сергея Есенина, неотъемлемой частью которого является биографическая легенда о поэте, включая конспирологические версии его гибели. Писатель-«самородок», независимо от художественного достоинства его произведений, – это нулевой элемент структуры поля, осмысляемый через его позднейший статус в системе. Массовое появление таких «самородков» начиная с XIX века знаменует собой обособление поля, функционирующего как автономная машина по производству литературных репутаций.