Теория литературы. Проблемы и результаты

Книга Р. Фелски по своему духу связана с течением так называемой «этической критики»[146] в современной американской эстетике (Марта Нуссбаум, Ноэл Кэрролл и др.), которая стремится уравновесить вариативность семантики текста однозначностью его прагматики: текст может много чего значить и толковаться на разных уровнях, но все читатели примерно одинаково ощущают, для чего он написан, какое непосредственное воздействие стремится произвести. Сводя вместе когнитивную психологию и психологию эмоций, познание и переживание, «этические» теоретики усматривают этот эффект не в прямых моральных поучениях, а в «настройке эмоций», своего рода «воспитании чувств» читателя.

Некоторые модальности этого воспитания выделяет Мариель Масе, опираясь на анализ книг, где сами писатели (Пруст, Сартр и др.) изображают процесс чтения художественной литературы. Она отмечает воздействие чтения на чувствительность читателя (стимулирование его мечтательности), на ритм его внутренней жизни (увлеченно-стремительный или, наоборот, медленно-вдумчивый), наконец, на выбор им образцов для подражания

в жизни, что критически показал еще Флобер в «Госпоже Бовари»[147]. «Боваристское» поведение[148], следующее удаленным образцам, подражающее не окружающим людям, а вымышленным героям, – это одно из явлений, изучаемых также в «поэтике бытового поведения» Лотмана (см. § 10), однако у М. Масе оно рассматривается изнутри, а не извне, в феноменологической, а не семиотической перспективе.

Читательское воспитание – это воспитание свободы. «Современная субъективность развилась благодаря литературному опыту, и образцом свободного человека является читатель», – пишет Антуан Компаньон[149]. Ролан Барт еще в 1976 году в статье «О чтении» различал разные аспекты читательской свободы: свободу читать или не читать, вопреки обязательности чтения тех или иных книг (классических, модных); свободу выбирать один из аффективных способов чтения – фетишистский (упиваться отдельными местами текста), метонимический (увлеченно стремиться к концу, к развязке), творческий (сопереживать авторскому желанию, желанию письма); свободу понимать не понятное никому из героев, то есть не просто де-кодировать, а до-кодировать текст:

Это было показано на материале греческой трагедии: читатель является таким персонажем, который присутствует, пусть и скрытно, при сцене и один лишь понимает то, чего не понимает ни один из партнеров по диалогу; у него двойной (а значит, в потенции и множественный) слух[150]

.

Парадоксальная свобода не-чтения, которую упоминает Барт, широко реализуется в современной цивилизации: люди все чаще знакомятся с литературными произведениями не путем собственно чтения книг, а по косвенным источникам – через цитаты, фрагменты, экранизации, критические или рекламные отзывы. Популярные книги обрастают целой индустрией «производных продуктов», от телесериалов до нагрудных значков. Если вспомнить оппозицию двух способов означивания (см. § 8), то можно сказать, что при таком «чтении» литература потребляется в режиме узнавания, а не понимания, завершенный и целостный текст превращается в бесконечно фрагментарный дискурс. Насыщенность культурной среды производными текстами и продуктами позволяет нам «знать» и «узнавать» вообще не читанные книги, причем так бывает не только с рядовыми читателями, но и с профессиональными филологами: в древних литературах им приходится изучать отсутствующие тексты, дошедшие до нас лишь во фрагментах, чужих пересказах и цитатах, а в современной литературе текстов так много, что даже самый трудолюбивый исследователь не в состоянии освоить их все de visu и, работая над широкими по охвату темами, вынужден пользоваться вторичными источниками информации. Этот феномен непрямого чтения отмечал сам Барт в другом своем произведении:

Книга, которой я не читал и о которой мне часто говорят, еще прежде чем я успею ее прочесть (отчего, возможно, я ее и не читаю), существует наравне с другими: по-своему уясняется, запоминается, воздействует на меня. Разве мы не вольны воспринимать текст вне всякой буквы?[151]