Схематичность каждого
произведения художественной литературы (и литературы вообще) можно обосновать соображениями общего характера. Она проистекает, во-первых, из существенной диспропорции между языковыми средствами изображения и тем, что должно быть изображено в произведении, а во-вторых, из условий эстетического восприятия произведения художественной литературы…[156].Диспропорция языковых средств и описываемой реальности объясняется дискретной структурой любого вербального языка в отличие от континуальности внешнего мира; или, иначе, конечной информационной емкостью любого текста в отличие от бесконечного множества элементов, образующих тот или иной реальный объект. А говоря об «условиях эстетического восприятия» литературы, Ингарден имеет в виду специфическую работу чтения – конкретизацию
текста, восполнение содержащихся в нем «мест неполной определенности»[157], которая может различаться при разных прочтениях и потому привносит в текст специфическое качество вариативности, «переливчатости»[158]. Если, например, в портрете героини исторического романа ничего не сказано о цвете ее глаз, то читателю предлагается самому это додумать на свой вкус и представить себе ее «конкретизированный» облик. Конечно, свобода таких домыслов ограниченна («поднадзорна»), не все возможные конкретизации будут равно приемлемыми: романист может не описывать костюм героини, но было бы неправильно воображать ее одетой в платье нашего времени, а не той эпохи, когда она жила. Тем не менее места неполной определенности оставляют простор для воображения, заставляют заполнять лакуны предполагаемыми значениями, стимулируют творческую работу читателя. Литературное произведение – объект не материальный, а интенциональный, состоящий из схематичной структуры текста и восполняющей ее лакуны работы читателя. Последний вместе со своей работой сам включается в интенциональное целое произведения, так же как на коллективно-социальном уровне, согласно Бурдье, читатели включаются в «производство ценностей» литературы (см. § 14).Подробнее.
Читательская работа, как она мыслится у Ингардена, подобна одному из стандартных риторических приемов – амплификации, то есть усложнению и детализации упрощенной словесной схемы. Дополнительные подробности, додумываемые читателем, выполняют ту же функцию, что дополнительные эпитеты, придаточные предложения и т. п., которые вводятся во фразу при амплификации; разница лишь в том, что в одном случае эту операцию выполняет читатель, а в другом – автор, причем читатель амплифицирует не само словесное выражение, а подразумеваемый в нем фикциональный мир. В лингвистической поэтике зеркальным аналогом эстетики Ингардена можно считать созданную в 1960-х годах порождающую модель «тема – текст» Александра Жолковского и Юрия Щеглова[159], опиравшуюся на опыт генеративной лингвистики Хомского и описывавшую гипотетический процесс выработки текста путем последовательного обогащения исходной формулы-«темы». В обеих теориях текст разделяется на центр и периферию: в ходе чтения / написания его тематическое ядро последовательно обрастает более или менее факультативными подробностями.Следует также отметить, что концепция Ингардена неявно ограничена по материалу: судя по разбираемым примерам, читатель заполняет лакуны текста только применительно к описанию пространственных
объектов (лиц, вещей, пейзажей), но не к изложению временных процессов и событий. Теоретически можно, конечно, предполагать, что в повествовательном тексте читатель восстанавливает целостность и детальную полноту событий на основе неизбежно отрывочных сообщений рассказа. Однако ничто не подтверждает, что он действительно осуществляет такую воображаемую реконструкцию; часто ему просто некогда это делать, например при торопливом чтении приключенческого романа. Художественная феноменология Ингардена неявным образом связана с эстетикой прекрасного, завершенного и конечного объекта, тогда как феномен повествования отсылает скорее к эстетике возвышенного, необозримого и непредставимого (например, подвижного)[160]. Соответственно Ингарден учитывает длящийся характер читательского восприятия, но безразличен к временной развертке того, что образует тему воспринимаемого произведения.