Теория литературы. Проблемы и результаты

Если лингвосемиотическая концепция стиля опирается на понятие коннотации, то языковой предпосылкой риторической концепции стиля служит синонимия. Она вообще составляет необходимое условие словесного художественного творчества; Юрий Лотман обосновывал это формулой энтропии языка, выведенной математиком Андреем Колмогоровым:

…энтропия языка (H) складывается из определенной смысловой емкости (h₁) – способности языка в тексте определенной длины передать некоторую смысловую информацию, и гибкости языка (h₂

) – возможности одно и то же содержание передать некоторыми равноценными способами. При этом именно h₂ является источником поэтической информации. Языки с h₂=0, например искусственные языки науки, исключающие возможность синонимии, материалом для поэзии быть не могут[289]

.

Для поэтического творчества язык должен быть гибким, то есть избыточным, неэкономным в своих знаковых ресурсах, что сильнее всего проявляется именно в синонимии. Вместе с тем, с точки зрения лингвистики, полная синонимия невозможна: элементы языка, различные по выражению, всегда хоть как-то да различаются и по смыслу, хотя бы своими вторичными коннотативными сообщениями; в знаменитом примере Готлоба Фреге, даже если немецкие слова Morgenstern и Abendstern в плане референции обозначают одно и то же небесное светило – планету Венеру, – в плане семантики их смысл различен: в одном случае это «утренняя звезда», в другом «вечерняя звезда». Напротив того, украшение речи по определению не должно менять ее смысл; соответственно в риторике стиль трактуется как «экспрессивное, аффективное или эстетическое подчеркивание (emphasis), которое прибавляется к информации, передаваемой языковой структурой, без изменения смысла»[290]. Автор этого определения, американский теоретик французского происхождения Майкл Риффатер тут же спешит уточнить его: речь идет о том, что в той или иной точке на синтагматической оси речи слово получает более или менее «сильный» показатель интенсивности, который откладывается на оси парадигматической[291]; а Антуан Компаньон, пересматривая рассуждения Риффатера и других авторов, предлагает более мягкий критерий гибкости языка, заимствованный у Нельсона Гудмена:

…для спасения стиля не обязательно верить в точную и абсолютную синонимию – достаточно признать, что можно очень по-разному говорить весьма сходные вещи и, наоборот, весьма сходным образом говорить вещи очень разные[292]

.

Согласно такой осторожной концепции, оппозиция между стилистически окрашенными и стилистически нейтральными элементами речи является не абсолютной, а градуальной: совсем нейтрального и бес-стильного языка, по-видимому, не бывает, есть лишь более или менее сильные, более или менее заметные отклонения от этого гипотетического нулевого уровня. В отличие от соссюровской лингвистики, риторика занимается речью, а не языком; вместо дискретного членения языка на отличные друг от друга стили в речи образуется плавный переход стилистических эффектов разной интенсивности. Факты коннотации, изучаемые в лингвосемиотических теориях стиля, должны быть опознаваемыми, а риторическая теория стиля выдвигает иной, хотя и близкий критерий ощутимости стилистических фактов. Восприятие стиля она рассматривает не как интеллектуальную операцию, а как душевный опыт.

Филология XIX века пыталась усвоить, вобрать в себя некоторые достижения угасающей риторики, и в частности выработать новую теорию стиля, или поэтического языка. Такова концепция образного языка, предложенная Александром Потебней и исходившая из гумбольдтовской идеи внутренней формы

(см. § 3), причем не формы языка в целом, а формы отдельного слова. Слово, согласно Потебне, складывается из трех составляющих:

В слове мы различаем: внешнюю форму, то есть членораздельный звук, содержание, объективируемое посредством звука, и внутреннюю форму, или ближайшее этимологическое значение слова, тот способ, каким выражается содержание[293].