Теория литературы. Проблемы и результаты

С точки зрения Риффатера, стилистические приемы (а следовательно, и структурные единицы художественного текста) существуют лишь при том условии, что они заметны читателю; незаметный прием – значит неудачный, несостоявшийся прием. В своих собственных разборах текстов Риффатер даже идет на филологическое самоограничение, ставя жесткий критерий отбора и проверки фактов: чтобы зарегистрировать в тексте стилистический прием, необходимо иметь документальное подтверждение, что он уже кем-то ощущался в качестве такового. Филологу следует не полагаться на собственное восприятие текста, которое часто предвзято и обманчиво, но разыскивать факты чужой реакции на этот текст. Если, допустим, найдется письмо автора со словами «вот какую метафору я придумал», – значит, это в самом деле метафора; если какой-нибудь критик-зоил писал «это плохой, нескладный паратаксис» – значит, паратаксис действительно имел место как прием

, а не просто как случайное скопление синтаксически не связанных слов, объективно регистрируемое лингвистом. Если иностранный переводчик приложил специальные усилия, чтобы найти в своем языке неочевидный эквивалент для некоторого выражения в оригинале, – значит, это выражение стилистически значимо. В поисках подобных выражений можно и опрашивать нынешних читателей (например, студентов) о том, какие элементы текста привлекают их внимание, но их восприятие требует критического отношения, так как может оказаться анахроническим. Если же никаких данных о рецепции того или иного элемента отыскать не удастся, то исследователь не вправе считать его фактом стиля: это просто обычное, не отклоняющееся от нормы языковое выражение.

Подробнее.

Такая установка отчасти сближала Риффатера с другими критиками структуральной поэтики – например, с памфлетом Раймона Пикара «Новая критика или новый обман?» (1965), где Ролану Барту и другим французским «новым критикам» предъявлялся упрек в том, что они произвольно модернизируют содержание классических текстов, вычитывая в них такие смыслы, которых не мог иметь в виду автор, – например, забытые, уже неактуальные для его эпохи метафорические значения слов: эти «внутренние формы», в терминах Потебни, должны как-то специально актуализироваться в тексте, чтобы включаться в его структуру. Однако, в отличие от традиционной французской филологии, Риффатер не пытался восстанавливать исходный «авторский» смысл текста и опирался прежде всего на его читательскую рецепцию; критикуя структурализм, он тем не менее неявно разделял идею «смерти автора».

Знаменитый структурный анализ сонета Бодлера «Кошки», выполненный Клодом Леви-Строссом и Романом Якобсоном (1962) по методу «грамматики поэзии» и описывающий распределение реляционно-грамматических форм в тексте с целью вскрыть его латентную, не ощущаемую большинством читателей структуру, вызвал множество возражений и альтернативных разборов того же сонета. Одна из таких статей принадлежит Майклу Риффатеру. Для корректного отбора релевантных черт текста он конструирует воображаемого «среднего читателя» (average reader, во французской версии его статьи – «архичитателя»), образуемого рядом «информантов»: самим Бодлером (но не как автором, писавшим стихи, а лишь как читателем

, возвращавшимся к ним в дальнейшем – вносившим в них поправки, включившим их в сборник «Цветы Зла») и другими поэтами, критиками, переводчиками и т. д., – чьи реакции на текст сонета прямо или косвенно зафиксированы[298]

. Все эти факты читательской рецепции образуют корпус материала, с которым только и надлежит работать современному исследователю, не силясь воссоздать недостижимую авторскую интенцию: оригинальное следствие «поворота к читателю», осуществляемого современной наукой о литературе!

Стилистический прием – это отклонение от языкового правила или узуса при сохранении неизменного смысла; он придает тексту ощутимость и поэтическое качество, но не привносит в него нового содержания; он и может быть опознан именно потому, что имеются два относительно равнозначных выражения, различающихся лишь на уровне формы. Если бы они существенно различались еще и на уровне содержания, имел бы место уже не стилистический эффект, а семантическая трансформация – текст выражал бы другую мысль. Такие ощутимые, но более или менее синонимические отклонения в традиционной риторике назывались фигурами:

Дух риторики полностью заключен в этом сознании возможного зазора между языком реальным (языком поэта) и подразумеваемым (т. е. тем, где использовалось бы простое и обиходное выражение) языком, который достаточно мысленно восстановить, чтобы определить пространство фигуры[299].