Теория праздного класса

Мантия и шапочка распространились во многих колледжах в качестве ученых знаков отличия за последние несколько лет, и можно с уверенностью утверждать, что это вряд ли могло произойти намного раньше или до той поры, пока не сложилось в обществе достаточно выраженное намерение (под влиянием праздного класса) возвратиться к архаическим взглядам на легитимную цель образования. Указанные приметы ученого ритуала, как можно заметить, не только потакают представлениям праздного класса об уместности вещей, возрождая в известной степени архаическую склонность к зрелищности и тягу к старинной символике, но и одновременно соответствуют образу жизни праздного класса, поскольку подразумевают изрядную долю нарочитого расточительства. Точная дата возвращения к мантиям и шапочкам наряду с тем фактом, что этот обычай охватил сразу столько учебных заведений, по-видимому, были в какой-то мере обусловлены усилением атавистического ощущения сообразности и почтенности в конкретном сообществе.

Быть может, не будет совсем уж неуместным отметить, что по времени этот любопытный возврат в прошлое совпадает, по-видимому, с расцветом определенной моды на атавистические настроения и традиции в других областях человеческой деятельности. Возвратная волна, похоже, получила исходный стимул из психологически разрушительных последствий гражданской войны[68]

. Опыт войны порождает в изобилии хищнические привычки мышления, вследствие чего клановость в некоторой степени вытесняет чувство солидарности, а место стремления к справедливой повседневной полезности занимает стремление к завистническому отличию. В результате совокупного действия этих факторов послевоенному поколению во многом суждено было стать свидетелем восстановления в правах элемента статуса, как в общественной жизни, так и в системе соблюдения обрядов благочестия и других символических или церемониальных форм. На протяжении 1880-х, а также, менее явно, 1870-х годов отмечалось постепенное нарастание благосклонности в восприятии условно-хищнических деловых обычаев, к подчеркиванию статуса, антропоморфизма и консервативности вообще. Наиболее непосредственные выражения варварского темперамента, скажем, возобновление практики объявления вне закона поразительно условно-хищнических мошеннических карьер ряда «капитанов индустрии», достигли расцвета даже ранее и к концу 1870-х годов уже находились на спаде. Повторный расцвет антропоморфических настроений, видимо, также миновал этап наивысшего расцвета до начала 1880-х годов. Но ученый ритуал и его параферналии, о которых здесь говорится, являются еще более отдаленным и неясным выражением варварских анимистических представлений; следовательно, они входили в моду медленнее, а свое наилучшее развитие обрели еще позднее. Есть основания полагать, что высшая точка в их развитии уже пройдена. Если бы не стимул, обусловленный новым опытом войны, и если бы не поддержка растущим классом богатых всякого ритуала, в особенности любого расточительного обряда, который прямо указывает на различия в статусе, то вполне вероятно, что недавние улучшения и дополнения схоластических знаков отличия и церемониалов постепенно сошли бы на нет. Впрочем, пусть верно, что мантия, шапочка и возникшее вместе с ними более строгое соблюдение академических приличий были привнесены волной послевоенного возврата к варварству, не подлежит сомнению, что такой ритуалистический возврат не мог утвердиться в образе жизни колледжей до тех пор, пока накопленное в руках собственнического класса богатство не сделалось необходимой денежной предпосылкой для движения, которое должно было привести колледжи к уровню требований праздного класса к высшему образованию. Мантия и шапочка суть броские атавистические черты современной университетской жизни, и при этом они знаменуют собой тот факт, что колледжи решительно превратились в учреждения праздного класса либо по фактическим достижениям, либо по своим устремлениям.