Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Почему я думаю об этом с таким ужасом? Потому что ведь масса моральных, масса добрых, масса совершенно незаметных людей — они расплачиваются вместе со всеми. Ну хорошо, вот кошмары тридцать седьмого года: действительно общая чудовищная невротизация, военный невроз, невроз ожидания войны. Кошмарное, страшное напряжение эпохи — чем оно может разрешиться? Только войной. Ну хорошо, а дед мой — тихий рабочий завода им. Лихачёва, тогда ещё им. Сталина, ЗИСа — чем виноват? Чем бабка моя виновата? Чем виноваты миллионы людей, которые никак в этой вакханалии не участвовали? Ну хорошо, есть эта ночная вакханалия террора, «театр террора» — Сталин собирает у себя артистов и спаивает их коньяком, беседует с [Борисом] Ливановым о Гамлете. Все врут, пишутся какие-то отвратительные книги, снимаются отвратительные фильмы, типа «Ошибки инженера Кочина». Общество деморализовано полностью, и никак этот «вывих» вправить нельзя. Только война может напомнить о каких-то простых добродетелях. Но почему за это должны расплачиваться миллионы?

Вот сегодняшняя Россия. Почитаешь Facebook — так действительно ничего спасти нельзя. Все врут, все клевещут, все ругаются друг на друга. Слово не так скажешь — тебя начинают испепелять. Ну просто тотальное падение! Ощущение, что вообще здоровых не осталось, свихнулись все. Чем это можно выправить? Простыми вещами — когда вспоминаешь, что «лучше нет воды холодной», как в »[Василии] Тёркине», когда понимаешь, что нужна какая-то дружба, плечо, взаимовыручка. Что об этом может напомнить? Великая встряска.

Ну а чем виноваты миллионы моральных людей, которые в это время живут в стране? Я могу перечислить вокруг себя сотни, тысячи высокоморальных людей, живущих чистой и простой жизнью. Но оказывается, что великие испытания неизбежно приходят, когда в обществе не остаётся простых критериев. Вот почему ситуации террора, ситуации заморозка не могут разрешиться без войны. Кто бы объяснил Николаю I, что он загнал общество в тупик, если бы не случилось Крымской войны? Он же сказал перед смертью Александру II, своему сыну: «Я оставляю тебе державу не в лучшем виде». Так он и понимал. А некоторые даже вообще считают, что он покончил с собой.

Короче, я боюсь, что мы живём сейчас не накануне оттепели, а накануне такого катаклизма, который всем нам напомнит о каких-то простых вещах. Я ещё раз говорю — не призываю, не прогнозирую, я не занимаюсь вангованием, — я говорю о закономерностях неизбежных, которые до меня много раз описаны. Вот то, что мне приходится сейчас в простом, чисто теоретическом разговоре всё время думать о каких-то сладострастных доносчиках, которые сидят и прислушиваются к каждому слову, и хотят написать о разжигании… Ну, ребята, как это гнусно, как это вонюче! В какую страшную вонь мы себя загнали! Вот если бы вы об этом подумали — не о «тучных» годах, не об экономическом процветании, а о той вони, в которую мы загнали себя, о той омерзительности, в которой мы научились находить наслаждение!

Я знаю многих моих бывших друзей, которые, совершая гадости, испытывают почти оргазм. Это действительно большое наслаждение. Фашизм — это и есть sin of pleasures. И сколько же у нас человек сейчас получают это sin of pleasures, это запретное удовольствие — вот что ужасно-то! И самое ужасное — что без большой встряски вернуться к норме не получится, как не получилось это и у России в семнадцатом году.

«Есть ли у вас любимое стихотворение [Юрия] Левитанского? Как вы оцениваете его творчество?» Есть. Одно время он мне сильно нравился. Хороший был человек, интересный поэт, очень интересно работал с ритмом. Любимое стихотворение — это «Я, побывавший там, где вы не бывали…», оно называется «Новогоднее», насколько я помню:

Я, побывавший там, где вы не бывали,

я, повидавший то, чего вы не видали,

я, уже там стоявший одной ногою,

я говорю вам — жизнь всё равно прекрасна!

Да, говорю я, жизнь всё равно прекрасна,

даже когда несносна, когда опасна,

даже когда ужасна, совсем ужасна —

жизнь, говорю я, жизнь всё равно прекрасна!

Да, говорю, прекрасна и бесподобна,

сколько ни своевольна и ни строптива —

ибо к тому же знаю весьма подробно,

что собой представляет альтернатива…

Дружба была и верность. Нужда и злоба.

Комья земли стучали о крышку гроба.

Старец Харон над темною той рекою

ласково так помахивал мне рукою —

дескать, иди сюда, ничего не бойся,

вот, дескать, лодочка, сядем, мол, да поедем…

Как я ногтями в землю впивался эту!

Как повторял в беспамятстве — не поеду!

Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!

Небо багрово-красно перед восходом.

Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.

Здравствуй, мой друг воробушек,

с Новым годом!

Холодно, братец, а все равно — прекрасно!

Это очень хорошие стихи! Это совсем поздние стихи уже, незадолго до смерти. Нравится мне очень, конечно, «Кинематограф»: «Это город. Ещё рано. Полусумрак, полусвет…» Я мог бы его прочесть, я наизусть его знаю. Очень мне нравится, конечно, знаменитый «Сон об уходящем поезде», который Никитин так душевно поёт.