Тушеная свинина

А потом все вдруг прекратилось. Так машина на большой скорости врезается в толстое дерево. Некоторое время оба молчали. В отцовской квартире больше не было напряжения, не было всплеска эмоций. Не было и чувства утешения. Единственным, что осталось, была разделенная отцом и дочерью трапеза.

Когда они доели рис, Цзяцзя посмотрела отцу прямо в глаза.

– Папа, – произнесла она с непоколебимой решимостью. – Расскажи мне о человеке-рыбе.

Он посмотрел на нее с тревогой, которая затем сменилась озабоченностью. Потом, наконец, его взгляд стал спокойным, добрым и твердым. Он отложил палочки, потянулся за коробкой салфеток, протянул ее Цзяцзя и скрестил руки.

– Что бы ты хотела узнать? – спросил он.

С лица Цзяцзя исчезли последние остатки нервозности. Она вновь обрела контроль над собой, ее разум был ясен как стекло. Она собиралась выяснить, откуда у отца взялась фигурка человека-рыбы. Сделать это было так же естественно, как падать для полностью созревших кокосовых орехов. Она достала фигурку из кармана и положила перед отцом вместе с фотографией, сделанной Дедом.

– Я нашла человека-рыбу на полке, – твердо произнесла Цзяцзя. – Я видела такие же фигурки в деревне, которую посетила в Тибете. – Она указала на фотографию. – Вот в этой деревне.

Отец откинулся на спинку кресла, по-прежнему скрестив руки на груди. Какое-то время молча смотрел на фотографию, а затем выпрямил спину, слегка наклонился вперед и заговорил, тщательно подбирая слова.

Глава 17

– Будь моя воля, я бы никогда об этом не рассказывал. Эти воспоминания для меня как яма перед ступенями, ведущими к моей двери. В дождливые дни там растекалась лужа, и ее приходилось обходить. Иногда случались безжалостные ливни, тогда я оставался дома и смотрел, как вода переполняет яму и течет из нее ручьем. Правда, случались долгие промежутки, когда яма оставалась сухой и почти незаметной. А потом, без всякого предупреждения, снова лил дождь. С годами я пришел к пониманию, что наша земля вертится, одно время года перетекает в другое, и прошлое возвращается. Все движется по кругу. Поэтому я расскажу тебе все, что знаю, Цзяцзя, ведь я в долгу перед тобой и твоей матерью. Но, что еще важнее, я расскажу все тебе, потому что, возможно, тогда ты поймешь.

Прежде всего позволь начать эту историю словами, что я никогда не видел ни человека-рыбы, ни мира воды. Я даже не догадываюсь, что это такое, но по сей день не знаю, к добру ли мое неведение. Не хочу сказать, что мир воды не имеет ко мне никакого отношения и никак на меня не действует. Напротив, моя жизнь подчинена ему с того дня, когда я о нем узнал, или, быть может, с того часа, когда я тридцать лет назад понял, что он поглотил твою мать.

Когда я встретил ее, она изо всех сил старалась стать скульптором, а я был самым обычным человеком. Почему из всех видов искусства она выбрала скульптуру, я не знаю. Как и где она научилась лепить, она мне тоже никогда не рассказывала. Но твоя мать твердо решила стать скульптором, и никто никогда не смог бы ее переубедить. Я познакомился с ней в первую неделю после Нового года, на ярмарке у храма Земли. Ее голова вынырнула из людского моря прямо передо мной: она встала на скамейку, разыскивая лоток с сахарными фигурками, который я в конце концов и помог найти. На ней была большая коричневая шапка-ушанка, закрывавшая половину лица. Позже она объяснила, что шапка принадлежала отцу, который учился в Советском Союзе и получил ее в подарок от преподавателя. Она носила эту шапку постоянно, и на наших первых свиданиях я почти не мог как следует разглядеть твою мать. В результате я долго понятия не имел, какие у нее волосы. Но это лишь добавляло ей очарования и делало еще желаннее.

Я никогда раньше не встречал никого похожего на нее. Она грезила наяву, ее мысли часто путались. Она могла говорить о сортах пива, а в следующую секунду читала стихи. Она была женщиной, которая ныряла зимой в прорубь и посреди ночи ездила на велосипеде по пригородам Пекина. Она была полной моей противоположностью, и никто из наших друзей не мог представить нас парой. Но через несколько месяцев мы поженились, и она стала для меня всем.

Все, чего я хотел, – это прожить с ней всю жизнь, чтобы каждый день возвращаться в дом, пахнущий свежей лапшой, где она встречала бы меня с лицом, расцветающим, как полевой цветок, едва я открою дверь. Пока она была со мной, меня не заботили жизненные тяготы. Она была для меня как пара удобных туфель, идеально сидящих на ногах. Мы жили в квартире в шестьдесят квадратных метров с двумя спальнями, которая для двоих казалась достаточно большой. Окнами квартира выходила на юг, там было тепло зимой и прохладно летом. Днем в гостиную проникало достаточно света, и, видя, как твоя мать, открыв бутылку пива, напевает разные мелодии и работает над скульптурами, я думал, что она довольна.