Тысяча и одна ночь. В 12 томах

— Как грохочет буря! Ветер относит мой голос и не дает людям услышать меня! Горе бедному слепцу! Когда он поет, его не слушают! А если перестанет петь, то умрет с голоду!

И, произнеся эти слова, старый слепец принялся ощупывать палкой своей землю и стену, стараясь продолжить путь.

Тогда я, удивленный и обрадованный этой неожиданной встречей, сказал ему:

— О дядя, так, значит, ты умеешь петь?

Он ответил:

— Люди говорят, что умею.

Я же ему:

— В таком случае, о шейх, не хочешь ли ты провести с нами эту ночь и порадовать нас своим присутствием?

Он ответил мне:

— Если ты этого желаешь, возьми меня за руку, потому что я слеп на оба глаза!

И взял я его за руку, провел в дом и, тщательно притворив дверь, сказал моей подруге:

— О госпожа моя, я привел тебе певца, и к тому же слепого. Он может доставить нам удовольствие и не будет видеть того, что мы делаем. И тебе не придется стесняться или закрывать лицо свое.

Она же сказала:

— Веди его сюда поскорее!

И я привел его. Прежде всего я посадил его перед нами и просил отведать чего-нибудь. Он ел очень мало, еле прикасаясь к еде. Когда же он закончил и вымыл руки, я предложил ему напитки; он выпил три полных кубка и затем спросил меня:

— Не можешь ли сказать мне, у кого я нахожусь в гостях?

Я ответил:

— У Ишаха, сына Ибрагима, из Мосула.

Имя мое не особенно удивило его, он сказал только:

— А! Да, я слыхал о тебе. Я рад, что нахожусь у тебя.

Я сказал ему:

— О господин мой, и я очень рад, что принимаю тебя у себя в доме.

Он же сказал мне:

— В таком случае, о Ишах, если хочешь, дай мне услышать твой голос, который, как говорят, очень хорош, ведь хозяин должен первый доставить удовольствие гостям своим.

Я ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И так как все это начинало сильно забавлять меня, я взял свою лютню, заиграл и запел как только мог лучше. И когда я закончил, особенно тщательно стараясь пропеть конец, и когда рассеялись последние звуки, старый нищий насмешливо улыбнулся и сказал мне:

— Воистину, йа Ишах, из тебя мог бы выйти настоящий музыкант и превосходный певец!

Я же, услышав такую похвалу, звучавшую скорее порицанием, почувствовал себя ничтожным в собственных глазах и от досады и упадка духа отбросил от себя лютню. Но так как я не хотел нарушать долга гостеприимства по отношению к моему гостю, то предпочел не отвечать ему и не сказал ни слова.

Тогда он сказал мне:

— Никто не поет и не играет? Разве здесь нет еще кого-нибудь?

Я сказал:

— Здесь еще есть молодая невольница.

Он же сказал:

— Прикажи ей петь, чтобы я слышал ее!

Я сказал на это:

— Зачем ей петь, коль скоро с тебя довольно и того, что ты уже слышал?

Он сказал:

— Все равно пусть споет!

Тогда молодая девушка, моя подруга, взяла, хотя и неохотно, лютню и после умелого вступления спела как только могла лучше. Но старый нищий вдруг прервал ее пение и сказал:

— Тебе надо еще многому научиться!

И взбешенная подруга моя бросила лютню и хотела встать. Я с трудом уговорил ее, бросившись перед нею на колени. Потом, обратясь к слепому нищему, я сказал:

— Клянусь Аллахом, о гость мой, душа наша не может дать больше того, на что способна! Впрочем, мы всячески старались доставить тебе удовольствие. Теперь твой черед показать нам, чем ты владеешь, чтобы отплатить нам вежливостью.

Он улыбнулся, и рот его растянулся до ушей, и сказал он мне…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ПЯТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И теперь твой черед показать нам, чем ты владеешь, чтобы отплатить нам вежливостью.

Он улыбнулся, и рот его растянулся до ушей, и сказал он мне:

— Так начни с того, что принеси мне лютню, к которой еще не прикасалась ни одна человеческая рука.

Я пошел открыть ящик и принес ему совершенно новую лютню, которую и вложил ему в руки. Он взял огненное гусиное перо[23] и слегка притронулся к благозвучным струнам.

И с первых звуков узнал я, что этот слепой нищий во много раз превосходит всех музыкантов нашего времени. Но каково же было мое изумление и мое восхищение, когда он исполнил одну вещь в совершенно незнакомой мне манере, хотя меня никто не считал невеждой в искусстве!

Потом ни с чем не сравнимым голосом он пропел такие стихи:

Под кровом ночи милый мой покинулСвое жилище и ко мне пришел,Но, перед тем как пожелать мне мира,Он постучался в дверь мою с вопросом:«О, можно ли влюбленной преступитьПорог жилища сладостного друга?»

Когда мы услышали эту песню старого слепца, я и подруга моя переглянулись и остолбенели от удивления. Потом она, покраснев от гнева, сказала мне так, что один я мог слышать ее: