У черта на куличках

Память вскрылась, как сколупнутая болячка. Рае посмотрел на Шего, ослабив пальцы на пластике, – раздался зычный хлопок. От этого звука змей вздрогнул, устыдившись откровенности своего страха, и стиснул веки, прикусив их как губы, колдун же, закрутив крышку, положил бутылку на сиденье между ними, и та, откатившись, стукнула Шего в бедро. Он брезгливо повел плечом – шея и скула отозвались волной на это движение, но проклятую бутылку, которая холодила и жгла ему ногу, не скинул, как ему ни не терпелось, всё же сдержался, только попросил устало:

– Я знаю, что заслужил, чтобы ты на голову мне ее вылил. Но, прошу тебя, убери это.

– Ты не должен бояться.

Змей резким нервным движением скинул Чертову бутылку на пол, к ногам хозяина.

– Должен, еще как должен! А ты бы не боялся? – Он посмотрел в глаза Рае, требуя ответа. Колдун молчал, и лицо его было такое закрытое, такое непроницаемое, такое холодное. – Зачем мы здесь? Сколько уже времени этот кошмарный дождь не прекращается? Чего ради ты усадил меня в это корыто? («Корыто? – сквозь зубы прошипел провидец и любовно погладил руль, приговаривая: Не слушай его, милая, не слушай, хорошая»). Я могу попасть куда захочу, – настаивал змей, – не замочив рукава, только спусти меня снова с цепи! Зачем ждать, когда эта сырость мне кожу разъест? Вода сильнее. Страшнее. И ты – сильнее. Пьешь ее передо мной, всё бахвалишься, что ты человек, пока я, чудище, дрожу тут как осиновый лист. Чем это лучше Острога? Отдал бы меня стерхам, и делу конец.

Шего буравил Рае взглядом – черные-черные зрачки синих-синих глаз в ободе густой пульсирующей радужки подрагивали бессильной яростью, словно мертвые звезды. Рельефная сияющая кожа сиденья вокруг колдуна начала пузыриться и плавиться, дым и омерзительный запах паленого поползли по салону.

– Э-э-э, люди! – Крола, всё это время украдкой поглядывавший на них в зеркало заднего вида, вдруг завертелся туда-сюда (белые пустые глаза провидца метались повсюду, как крошечные шарики), протянул назад свободную руку, бессильно обмахнув веером пальцев коптящее сиденье. – Вы чего, мать вашу, творите?

– Устанешь чистить, – пригрозил Рае, не обращая внимания на провидца, змей тоже не обращал внимания на провидца, он рычал от злости.

– Пить могут все, – сухо добавил колдун.

Крола полез опустить стекло, чтобы выгнать сгущающуюся вонь, но окно само собой резко захлопнулось, так что ни кнопки, ни ручки не смогли вновь открыть его – провидец ударил с досады ладонями в руль:

– Черт бы тебя побрал, Рае, ты испоганил мне всю машину, а теперь еще велишь задохнуться от этого смрада?

Колдун не ответил, оценив, на чьей стороне Крола, и сказал Шего:

– Некоторые только это и могут. Так выпало.

Но змей устал от предначертаний. Выпало. Смешно сказать: снег судьбы

. Он зло усмехнулся себе под нос – язва на языке и в горле не рассасывалась, зато дым в салоне резко исчез сам собой.

– Что смешного?

– Тебе не понять.

Шего сжал кулаки и уставился перед собой – щетка волос на затылке провидца упиралась тому в складку на шее, и, глядя на нее, змей вспомнил о топоре палача.

– Вечно ты мне всё запрещаешь, – сказал он, распустив пальцы, и зло втер ладони в грубую ткань штанов. Колдун проводил усталым взглядом это скольжение, поднял с пола бутылку, бросил ее на пустое сиденье впереди и вернулся к своим бумагам.

– Я всегда позволял тебе больше, чем когда-либо было можно.

– В твоем мире. Не в моем.

Тьма подступала сверху и снизу, смыкая в пасти серую полосу горизонта. За окном изредка мелькали плоские черные шары деревьев и углы домов, что были ниже этих деревьев, тут же сменявшихся бесконечными угрюмыми лентами леса. Шего уперся локтем в стекло, поджав костью ладони кость подбородка. Дверь била в локоть, ладонь – в лицо.

Прошла целая вечность, прежде чем машина остановилась, сотни смазанных унылых картин пронеслись за окнами, пока мгла не стерла границ, выеденных деревьями. Дождь всё не прекращался, капли летели в свете фар, как отсветы хвоста кометы, высекая фальшивые искры (что странным образом успокаивало), но в конце концов машина остановилась, разрушая монотонную безучастность дороги, и вода плашмя повалилась на капот.

Кончилось волшебство.