В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— В деревню приезжает на побывку городской интеллигент: «Дядя Савва, ну, как у вас тут?» «Да как? Состояние мое улучшилось, а положение ухудшилось». — «Как так?» — «Да так — раньше мы рабо­тали за палочки, но сами решали, где, что и когда сеять, что пустить под пары. Теперь же мне платят 40 рублей, но не спрашивают ни о чем. Приезжает человек со стороны, приказывает: здесь — это, там — то. Говорю: «Гражданин-товарищ, дык оно же тут не вырастет». Отвечает: «Не лезь не в свое дело...» Вот и отлучили крестьянина от земли. И это поймите как символ. Отучили человека быть хозяином. У меня даже порой возникает подозрение, а не делается ли это с умыслом? Разваливается экономика. Разваливается содружество. Даже в литературе пишут как попало, не хотят потратить лишних усилий...

— Вы бы побеседовали с писателями, — сказал я.

— Куда там мне теперь... Хотел в пору идеалистических своих ув­лечений, а теперь — нет. Бесполезно...

Пришел Сергей Власов и сказал, что баба Ванга шлет привет. Сказала, что роман ваш будет напечатан...

— Нет, напечатан он не будет...

27 июня 1981 г.

Вечером пошел к Л.М. на дачу незваным. Я прошел в гостиную, откуда хорошо виден письменный стол в кабинете. Не видя меня, Л.М. сидел за столом и что-то увлеченно писал, потом тут же стал печатать. Отстукав несколько строк, задумался и вдруг — заметил, что кто-то сидит в соседней комнате. «Вот хорошо, что зашли». Рас­положились на террасе. Разговаривали о том, что «мы ходим по от­крытиям, надо наклониться, чтобы сделать их...»

Что касается культуры, то, считает Л.М., это прежде всего «мас­терское владение своим делом».

Встал, ушел в кабинет и вернулся со стопкой исписанных листов. «Я переписываю по 12-14 раз каждую страницу. Из всего этого выш­ло у меня полстранички». Я взял рукопись, перелистал 34 листа, взял один из них с непонятным почерком и сказал Л.М.: «Кому на­добна такая расточительная трата энергии?» — «Это не расточитель­ность. В результате этого бесконечного варьирования и спрессовыва­ется жизнь, опыт, мысль в настоящем художественном слове. ...И все время не покидает ощущение: можно и нужно лучше, надо еще ступенькой выше».

— Но и «Портрета» Гоголя не следует забывать. Можно бесконеч­ными попытками совершенствования разрушить и шедевр.

— Пока наблюдается обратное...

Заговорили о его саде:

-- Кто-то сказал, что это два моих ненаписанных романа.

Много говорили о бабе Ванге, о тайнах ее прорицания, мисти­ке... «Я абсолютно верю в предел человеческого познания, верю, что существует нечто, что не поддается нашим понятиям. Непознанное...

— Что вы мне говорите о культуре? У нас до сих пор существует понятие “достоевщина”. Муж побил жену — “достоевщина”. Вор убил старуху — “достоевщина”. При таком понимании можем ли мы претендовать на то, чтобы учить других?»

3 сентября 1981 г.

Приехали из Дубулт. Сразу позвонил Л.М. Он еще не встал, хотя уже за 10. Узнав, что звоню я, обрадовался. «Вы что, Л.М., недомо­гаете, раз не встаете?» — спросил я.

— Нет настроения вставать, внутренняя слабость. Худею все... Все идет под откос, а не вверх... Как Ольга Михайловна?

— Да тоже жалуется, боится разболеться, устала от лечения...

— Скажите ей, что сейчас почти все чувствуют себя неважно, надо, чтобы она не падала духом... Работается плохо, но не только мне, а всем, с кем мне приходилось говорить.

— Прочел сборник статей о вас «Мировое значение творчества Л. Леонова». Мне кажется, что работа хорошая и напрасно вы рассердились...

— Я не рассердился, а просто в моем возрасте люди свободны от кокетства, они хорошо знают, что удалось, а что — нет. У Ефрема Сирина есть отличная мысль о благости смиренномудрия. Вот оно-то и диктует мне чувство недовольства. Какое мировое значение? Не надо мирового значения... А вообще-то я никогда не вмешиваюсь в работу критиков... Это их дело.

— В книге есть интересные статьи. Например, П. Проскурина, Бузник. Слабовата статья о вашей драматургии, в особенности о «Зо­лотой карете». Я считаю эту пьесу лучшей в вашей драматургии. В Дубултах разговаривал с А. Арбузовым, сказав, что эта ваша пьеса — эталонная. Он поднял глаза вверх и развел руками, дескать, что вы хотите, это же Леонов. Мне кажутся в ней удивительно емкими ре­марки. Это не обстановочные ремарки, это сама сущность содержа­ния, которая потом раскручивается в диалоги в пьесах...

— Необходимость подобных ремарок я осознал при постановке «Унтиловска» Станиславским. Помните, как Черваков объясняется жен­щине... Он — гнилой, гнусный, но влюблен страшно, жутко, мис­тически... Она — надкушенная, но для него тем слаще. И вот он сидит и рассказывает сказку... Станиславский сказал Москвину: «На­падайте на нее». Это был промах режиссера. Где уж Червакову напа­дать? Он не может этого сделать... И не он на нее нападает, а она тянется к нему, ибо этот костер для нее разложен... Она понимает, что тут не настоящее. Ее тянет не сексуально, а потому, что ее позвали... И вот, когда Москвин нападал, я стыдливо отворачивался. А откуда ошибка? Потому, что в пьесе не было ремарок...