Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика

Со сцены доносился пьяный мат – крыли не стесняясь. Ноздри уловили запах винного перегара. Разобрало любопытство – вытянув шею, скользнул взглядом поверх голов. В глубине сцены ругались друг с другом длинноволосые хипари в джинсовых жилетах на голое тело. Удивили расклешённые брюки – давно не видел такой древности. На самом краю сцены возвышался стол, заставленный аппаратурой. От него, словно от осьминога – щупальца, ползли во все стороны разноцветные провода. Магнитофонным хозяйством распоряжался знакомый губастый толстяк с белёсыми кудряшками на лбу и висках. Его рыхлое лицо Марат запомнил ещё вчера, у мотоциклов. Рядом гримасничал и кривлялся здоровенный верзила, один вид которого внушал страх: рослый, белобрысый, с голубыми свиными глазками, он был наряжен в кеды, джинс'oвку, рукава которой были разодраны до локтей и брюки-клёш, перетянутые вместо ремня двухфазным проводом. «Вот это дуб… Колхоз “Завет Ильича”… Алик… Как бы спьяну не залупнулся на Шуру, а тот ему не ответил ещё чем-нибудь… – И вдруг Марат поймал себя на мысли, что думает сейчас так, словно это был не он сам, а Шура. – Только что не бормочу вслух чужую дребедень, – рассердился он на себя, – где-то же надо знать предел, оставаться самим собой…»

Решил ни о чем не думать, перемалчивать собственную дурь.

Вдруг словно искрой прожгло тело – толстяк на сцене завел «Эй Си Ди Си». Но до того как погас свет, Марат успел заметить Шуру, – тот стоял у ближней к сцене колонке и уже кому-то что-то объяснял. Рядом вертелся Чмяга, тоже что-то говорил, но по лицу было видно: боится. А толстяк уже оторвался от кнопок, прощупывал взглядом ситуацию. Рядом с ним белобрысый, нависнув над столом, мутно глядел на Шуру. И вспомнилась Марату весна. Играли на первенство Союза – с юношами из киевского «Авиатора». Пружина с кем-то сцепился. Секунда-другая – и дрались уже все. Даже запасные с обеих сторон повыскакивали на поле. А сам Марат сидел на трибуне, в качестве зрителя – его-то Рогволд Станиславович в заявочный лист по обыкновению не вписал. Подмывало спуститься вниз – но так и не решился…

Марат потихоньку пробрался к Шуре. Тут задрожал пол: кто-то спрыгнул, схватил за руку, дохнул перегаром:

– Ну, что, Москва, сыкешь?.. С-сал'o!..

Марат, дрожа, высвободился и отпрянул назад. Пятясь, стал отступать к Шуре. А белобрысый с ухмылкой наступал – и вот он уже прямо перед ним, и Марат видит эти крепкие желтые зубы, домалывающие спичку, эту животную ухмылку. «Нравится мой страх, – догадался Марат. И обозлился на себя. – Ты же регбист…»

Выручил Шура. Заиграв желваками, заговорил зло:

– Ну, что выёживаешься, пацан вчерашний!.. На шпалах давно не лежал?..

Их троих незаметно окружили. Со сцены смрадно слез толстяк. Марат впился взглядом в ненавистное лицо: отвратительны ему были и этот нечистый подбородок, усеянный бородавками, и скулы, будто слюной обрызганные редкой белой порослью. «И я останусь таким же жирным?.. Никогда!»

А в зале словно взбесились. Покойный Бон Скотт[12] надрывался в колонках:

– I been around the world!!!..

– I’ve seen a million girls!!!..[13]

Толстяк успел завести знаменитый альбом «Эй Си Ди Си» «Автострада в ад». Эту вещь, которая называлась «У девушки хорошее чувство ритма», Марат несколько раз слышал по «голосу» этой весной.

Шура скалился: стояли с белобрысым лицом к лицу, руки в карманах. И тут толстяк ударил Марата в подбородок. Марат помимо своей воли среагировал: это ж как на поле: схватка на схватку. Дал сдачи. Потом ещё и ещё. Толстяк растерялся, и Марат окончательно сбил его с ног: ловя руками воздух, толстяк повалился на танцевавших рядом девчонок. «Скорее отсюда, скорее», – Марат, волнуясь, перешагнул кое-как через распластавшееся под ним потное тело и метнулся вперёд. Раздался нарочито-оглушительный девчоночий визг. Кто-то истошно смеялся, кто-то тыкал пальцем. «Не скоцали ещё, что всерьёз, думают, что просто балдеем», – мелькнула нелепая, неожиданная, но верная догадка. Рядом появились Чмяга, Урий и Ант'aнас. Марат почувствовал облегчение – все вместе. А где же Шура? И тут увидел его. От сцены вдруг стали бросаться в разные стороны, точно машина-дворник мела грязь. Это белобрысый атаковал Шуру. Наседал уверенно, размахивался лапищами, но прямолинейно – пьяный был. Шура отступал, заманивал. Вот присел, увернулся раз, другой… и словно лезвие воткнул кулак белобрысому в солнечное сплетение. Тот с рёвом упал на пол. «Вот что значит пять лет подряд мячи из завалов вытаскивать!» – с восторгом подумал Марат.

Белобрысый сел по-турецки, отбивал поклоны, ловил ртом воздух.

– На выход!.. – скомандовал запыхавшийся Шура. Заторопились к дверям. Не вовремя заглохли колонки, кто-то выключил аппаратуру. Сверху полоснул свет, резанул глаза. Никто уж не танцевал, не веселился – все затихли, пожирая регбистов глазами.

– Кто с кем?..

– Протасьино с Москвой!..

– Наших бьют!!!..