Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Раскрывая точку зрения колонизующего государства, запис­ки Болотова отличаются от прусских свидетельств о тех же происшествиях, которые передают скрытые транскрипты ко­лонизованных (я пользуюсь здесь понятиями из: Scott 1990). Интересным событием периода оккупации была пожарная тре­вога во время службы в Замковой церкви. Она запомнилась тем, что паника в церкви, приведшая к гибели трех человек, оказа­лась беспочвенной: пожара не было. За несколько месяцев до того профессор богословия Даниель Генрих Арнольдт (1706— 1755) прочитал в церкви проповедь, которую русские воспри­няли как оскорбление императрицы Елизаветы. В проповеди Арнольдт цитировал стих о внутреннем свете из Книги Михея: «Не радуйся ради меня, неприятельница моя! хотя я упал, но встану; хотя я во мраке, но Господь свет для меня» (Мих. 7: 8). Болотов помнил только, что пастор «заврался» и «проболтал некоторые неприличные слова против нашей императрицы». Арнольдт был арестован и провел шесть месяцев под следстви­ем; в тюрьме пастор, по словам Болотова, «терпел за то преве­ликое истязание». Чтобы избежать ссылки в Сибирь, Арнольдт пообещал публично отречься от своих слов. Но едва он начал проповедь в Замковой церкви с требуемым отречением, сту­денты закричали: «Пожар!» Началась паника, и отречение не состоялось. Мы знаем об этом из прусских источников (Kuehn 2001: 113; Kuehn, Klemme, б. г.). О панике в церкви писал и Бо­лотов, но помнил он только ее печальный итог: «множество» горожан были ранены или изуродованы, а одна женщина по­гибла, выпрыгнув из церковного окна. Описывая оба события друг за другом — арест «любимейшего» пастора за его пропо­ведь и ложную тревогу в церкви, — Болотов не объясняет их связи друг с другом, хотя сама эта смежность говорит о ней. Паника, считает Болотов, произошла из-за угольных «согрева- тельниц», которые «зажиточные жительницы» Кенигсберга приносили с собой в церковь и ставили на пол под юбками. Болотов запомнил еще беспокойство коллег-офицеров за рос­сийский пороховой арсенал в подвале Замковой церкви, из- за чего паника перекинулась и на русских (1931: 1/518). На этой службе, наверно, присутствовал и Кант. Он должен был знать Арнольдта, который выпустил свою «Историю Кенигс- бергского университета» в 1746 году, когда его оканчивал Кант; позже Арнольдт еще и стал директором пиетистской школы, в которой Кант учился. «Смотреть глазами государ­ства» — значит объективировать событие так, что протекание его описывается правильно, а значение и контекст игнориру­ются. Напротив, взгляд колонизованного задерживается на смыслах события и намерениях его участников, которые пе­реплетаются в насыщенном, трагичном, срывающемся в пани­ку рассказе.

Несмотря на свое владение немецким, Болотов не разделял чувств и не понимал текстов, которыми туземцы-пруссаки от­вечали на российское господство. Ему пришлось признать, что немцы не считают его равным. В канцелярии генерал-губерна­тора он работал вместе с пруссаками и чувствовал себя чужим:

...о вступлении ж [с прусскими чиновниками] в какие-ни­будь разговоры и помыслить было не можно. Сверх того, не только сии господа, но и все лучшие жители города Кенигсберга вообще имели как-то некоторое отвращение от всех нас, русских... Хотя я, оказывая... возможнейшее учтивство, всячески старался с ними сколько-нибудь по­ближе познакомиться, однако все мои старания были тщетны. Они соответствовали мне таковыми ж только уч- тивостями, но более сего не мог я ничего от них добить­ся (1986: 221).

Уязвленный таким отношением, Болотов продолжал раз­мышлять о том, почему они его отвергают. С кантовской четко­стью он провел границу между своим стереотипным представ­лением о немцах и их реакцией на российских оккупантов:

Но после, как узнал короче весь прусский народ и кенигс- бергских жителей, то перестал тому дивиться и приписы­вал уже сие не столько их нелюдимости, сколько общему их нерасположению ко всем россиянам, к которым хотя наружно оказывали они всякое почтение, но внутренне почитали их себе неприятелями (1986: 221).

Каждое воскресенье Болотов проводил в прусских кафе и биргартенах, которые нравились ему за «благочиние, тишину и всякую благопристойность». Застенчивый и настороженный со своими соотечественниками, он никогда не скучал в прусской компании. Все там были «вежливы», «учтивы» и даже «кротки», а именно эти черты характера Болотов демонстрирует читателям как свои собственные. Он понимал, что кафе и пивные сады, ранее ему неизвестные, были общественными клубами и места­ми обмена информацией. Некоторые его наблюдения напоми­нают нам об идее «публичной сферы», которую историки вы­сказали, применительно к тем же кафе, почти двести лет спустя.

Пруссаки были правы, опасаясь Болотова. Он был штабным офицером имперской армии и, пытаясь выдать себя за немца, всегда беспокоился о российских интересах. Он старался, и постепенно его культурные навыки становились лучше. Он был хорошим шпионом.