Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

...сперва все господа пруссаки меня, как российского офи­цера, дичились и убегали, но как скоро начинал я с ними говорить ласково по-немецки, то они, почитая меня при­родным немцем, тотчас делались совсем иными и отмен­но ласковыми. ...И как я охотно давал им волю обманывать­ся и почитать себя немцем, а иногда с умысла подлаживая им в их мнениях, тем еще больше утверждал их в сем заб­луждении, то нередко случалось, что я через самое то уз­навал от них многое такое, чего бы инако не можно было узнать и проведать, а особливо из относящихся до тогдаш­них военных происшествий. О сих были они так сведущи, что я не мог довольно надивиться... Нередко слыхал я от них о иных вещах недели за две или за три до того, как пи­сано было в газетах (Болотов 1931: 1/462).

Однажды генерал-губернатор предложил Болотову аресто­вать прусского аристократа, уличенного собственным слугой в антироссийских настроениях. С помощью отряда казаков Бо­лотов выполнил эту миссию, и графу пришлось отправиться на суд в Петербург вместе со своим обличителем (Болотов 1986: 370). В это же время Болотов часто заходил в один из кенигс- бергских книжных магазинов — возможно, тот самый, где чуть позже начал работать Гердер. Болотов любил немецкие книги и считал, что они улучшают его нрав:

[Читая романы], я узнал и получил довольное понятие о разных нравах и обыкновениях народов и обо всем том, что во всех государствах есть хорошего и худого... Не меньшее ж понятие получил я и о роде жизни разного состояния людей, начиная от владык земных, даже до лю­дей самого низкого состояния... Я начинал смотреть на все происшествия в свете не какими иными, а благонравней­шими глазами... (1986: 280).

Болотов считал, что агрессивность — недостаток человече­ского характера, и ему не нравились ее проявления ни в самом себе, ни в других. Его начальник, генерал-губернатор фон Корф, был особенно вспыльчив, и Болотову были отвратитель­ны проявления его гнева. Чтение романов сделало Болотова более сдержанным. Он чувствовал, что преодолел себя, и теперь мог контролировать свою реакцию даже тогда, когда его обо­крал слуга. Болотов с гордостью приписывал этот самоконт­роль влиянию немецких романов и философии:

Я пытался соблюдать те самые правила, которые предпи­сывали мои книги, и должен сказать, что мне удалось пе­ременить себя самого за одно лето, так что я перестал быть на себя похожим, и многие этому истинно удивля­лись (1986: 304).

Осуществив в себе эту перемену тем далеким прусским ле­том, Болотов и десятилетия спустя, когда он писал свои запис­ки в тульском поместье, не уставал подчеркивать ее и удивлять­ся ей. Эта переделка себя под влиянием чужой культуры, которую Болотов сам должен был контролировать, до сих пор удивляет. Осуществляя политическую власть над пруссаками, он обнару­жил, что глубоко от них зависит. Доминировал он, гегемония принадлежала им. Обе стороны вышли из равновесия.

Камеры и фейерверки

В оккупированной прусской деревне Болотову попался на глаза оптический инструмент — коробка с маленьким отвер­стием. Свет, попадая на внутреннюю сторону коробки, давал перевернутое изображение. Этот инструмент назывался «про- шпективический ящик», или, более поэтично, «камера-обску­ра». Болотов был очарован:

...виденный... прошпективический ящик так мне полюбил­ся, что он у меня с ума не сходил и я неведомо что дал бы, если б мог иметь такой же... Хрустальные призмы и другие оптические инструменты.... приводили меня в новые вос­торги и в удивление; но восхищение, в какое приведен я был камерою-обскурою, не в состоянии я уж никак опи­сать (1986: 208).

Болотов сам сделал переносную камеру-обскуру, чтобы в поездках брать ее с собой. Она позволяла ему «срисовывать натуральные виды» на холст и потом раскрашивать их. С помо­щью этого прибора Болотов смотрел на Кенигсберг, и с его же помощью он показывал друзьям, российским офицерам, «кар­тинки». Друзья «схаживались толпами» любоваться новым зре­лищем: картинки «изображали виды всех лучших мест и улиц в городе Венеции и многих других знатнейших европейских городов» (Болотов 1986: 212). Волшебный фонарь помог Боло­тову унести Европу обратно в Россию. Много лет спустя, когда он писал свои записки, камера все еще была у него, как «нека- кой памятник тогдашнего времени». Рассказы о том, как он покупал камеру, как делал другую, улучшал обе, демонстриро­вал их друзьям, составляют счастливейшие страницы воспоми­наний Болотова. Ни продвижение по службе, ни женитьба, ни возвращение домой не принесли ему столько радости. Камера, которая показывала Европу вверх ногами, была его просвеще­нием и удовольствием.