Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Поднимаясь по этой реке, вы как будто возвращались к первым дням существования мира... Бывали моменты, ког­да все прошлое вставало перед вами... И в тишине этой жизни не было ничего похожего на покой. То было мол­чание неумолимой силы, сосредоточенной на неиспове­димом замысле. Что-то мстительное было в этом молча­нии (61—62).

При всем различии жары и холода, Конрад очень похоже описывает Конго под властью бельгийского короля Леопольда II и Россию Николая II:

Снег покрывал бесконечные леса, замерзшие реки, равни­ны огромной страны, стирая ориентиры, случайные черты земли, выравнивая все под одинаковой белизной, как буд­то чудовищно громадная белая страница ждет, когда на ней будет записана невероятная история (Conrad 2001: 25).

338

Нет сомнений, что место действия рассказа о Курце — имен­но Конго. И все же Конрад отказывается поместить сердце тьмы в определенном месте, создавая суммарный образ имперского господства. Темные места, как и темные времена, есть на раз­ных широтах. Для Локка «в начале весь мир был Америкой». Для Конрада вначале весь мир был Польшей.

Гегемон и арлекин

Главный герой повести, Курц, не говорит почти ничего, кро­ме: «Ужас! Ужас!»; за него и о нем говорят другие. Первый, не названный по имени рассказчик, путешествующий с Марлоу по Темзе, узнает о Курце от второго рассказчика — Марлоу, кото­рый сам узнал о Курце от третьего, который хорошо его знал. Этот третий рассказчик — русский. Конечно, удивительно на­толкнуться на русского в сердце Африки; сам Марлоу встретил его там «с изумлением». Сын тамбовского священника, этот тор­говец жил в одном доме с Курцем, путешествовал и промышлял вместе с ним и участвовал в некоторых деликатных начинани­ях. Он ухаживал за больным Курцем как цивилизованный чело­век, но обожал его и приносил ему слоновую кость как туземец. Имя этого русского нам неизвестно. Он странный человек, но еще страннее то, что Марлоу верит его словам:

Он стоял передо мной в своем пестром костюме, востор­женный, фантастический, словно удрал из труппы мимов. Самое его существование казалось невероятным, необъяс­нимым, сбивающим с толку. Он был загадкой, не поддаю­щейся разрешению... (97). Его костюм — кажется, из небе­леного холста — был сплошь покрыт заплатами, яркими заплатами — синими, красными и желтыми... (93).

Марлоу нравится этот странный тамбовец, и он разрешает по крайней мере одну из загадок русского. Его причудливый кос-

339

тюм помогает вспомнить «что-то очень забавное, где-то мною виденное» (93). В самом начале рассказа Марлоу описывает карту, которая висела в офисе нанявшей его компании: «В кон­це комнаты висела большая карта, расцвеченная всеми цвета­ми радуги. Немало места было уделено красной краске — на нее во всякое время приятно смотреть, ибо знаешь, что в отведен­ных ей местах люди делают настоящее дело, — много было го­лубых пятен, кое-где виднелись зеленые и оранжевые», и «пур­пурная полоса на восточном берегу» (18). Эту карту Конрад мог придумать, вспомнив известные слова Сесиля Родса: «Я заявляю, что мы первейший из народов во всем мире... Если есть Бог, я думаю, он хочет, чтобы я закрасил как можно большую часть карты Африки красным цветом Британской империи» (цит. по: Spivak 1999:13). На карте Африки не было части, окрашенной в российский цвет, — у России там не было колоний. Но в ко­лониальные цвета была раскрашена одежда русского авантю­риста, который для Конрада был символом империализма (Go Gwilt 1995) и пустоты (Said 1966: 146).

Создав этого арлекина, воплощающего собой красочную тьму колониального господства, Конрад привнес в трагедию европейской колонизации Африки травму российской колони­зации Польши. Тамбов еще дальше от полярного круга, чем Вологда, но темперамент у этого русского такой же, как у само­отверженных полярных исследователей, которыми Конрад восхищался в юности:

От дикой глуши он не требовал ничего, кроме возможно­сти дышать и пробиваться дальше... Если чистый, бескорыстный, непрактичный дух авантюризма управлял когда-либо каким-нибудь человеком, то, несомненно, этим человеком был мой заплатанный юнец. Я готов был позавидовать ему, горевшему этим скромным и ясным пламенем (98).

340

Это почти те же слова, что и в начале повести, когда Марлоу противопоставляет жадных путешественников в южные стра­ны безупречным исследователям севера, «чьи помыслы были чисты, как воздух этих высоких широт». Чистота этого русско­го связана с его «очарованием». Это слово, glamour (лучше бы его переводить цветаевским словом «чара»), Марлоу употребля­ет с настойчивостью. «Я там [на Северном полюсе] не бывал и теперь не собираюсь туда ехать. Очарование исчезло», — гово­рит он в начале рассказа. Этот же северный гламур он находит в новом знакомом: «Чары увлекали его вперед, спасали от гибе­ли» (97—98), — «Glamour urged him on, glamour kept him unscathed».