Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

нимали в России. Беседуя между собой, два Голядкина упомина­ют Турцию, Индию и Алжир, причем всегда делают это в непри­язненном, ориенталистском ключе. Единственный писатель, которого Голядкины называют по имени, — плодовитый автор, цензор и востоковед Осип Сенковский, учитель целого поколе­ния российских ориенталистов, писавший под западническим псевдонимом барон Брамбеус. Вслед за этим автором Голядкин и его двойник «много смеялись над простодушием турков», хотя «не могли не отдать должной дани удивления их фанатиз­му, возбуждаемому опиумом». Голядкин полагает, что «Россия с часу на час идет к совершенству», но, рассказывая двойнику о чудесных увеселениях столицы, он называет одну только кар­тину Карла Брюллова «Последний день Помпеи», возвышенный образ приближающейся гибели имперской цивилизации. По­добно многим читателям Сенковского, Голядкины самоутверж­даются за счет тех, кого считают ниже себя, потому что те — более восточный народ, чем русские. Возможно, Достоевский писал здесь сатиру на Азиатский департамент Министерства иностранных дел, где служили несколько его товарищей по кружку Петрашевского.

В конце повести начальство увольняет Голядкина-оригина- ла и берет на его место Голядкина-двойника. Оригинал отправ­ляется в сумасшедший дом, и лечащий врач Голядкина, вопло­щение его ужасов, носит имя Рутеншпиц, перевернутый двойник слова «шпицрутен». В этой фантазии раннего Досто­евского скрыта мрачная антиутопия. Чтобы его слышали и по­нимали, субалтерну нужны равные. Если равных ему нет, он создает их. Но последние могут подчинить его новому угнете­нию, которое будет подобно старому, колониальному угнете­нию неравными, или еще хуже. Под влиянием скорее Фанона, чем Достоевского Хоми Баба писал, что в колониальной ситу­ации «вместо символического бессознательного, которое при­дает знаку идентичности его целостность и единство, его глу­бину,

мы наблюдаем раздвоение» (Bhabha 1994: 71). Но фантазия Достоевского заходит дальше, чем теория Бабы. Ум­ножение Голядкиных не останавливается на двойнике: по мере того как его бред прогрессирует, он видит все больше своих клонов. Петербург наполняется ими, они слетаются вместе, подобно гусям, и гонятся за Голядкиным. Полицейский отправ­ляет их в тюрьму, но тщетно. Пародируя социализм Фурье и его российских последователей, в которых в это время разочаро­вывался Достоевский, отчаяние Голядкина размножало его си- мулякры. Когда рушится личность, ее раскол порождает двой­ника, а затем их множество — общество неразличимых копий. «Страшная бездна совершенно подобных», — пишет Достоев­ский о голядкинском опыте (1993: 1 /242): пророческая карти­на тоталитарного общества, которое здесь представлено раз­множением двойников.

Читателей всегда удивляло, насколько напряженным было соперничество Голядкина с собственной копией. Как писал Михаил Бахтин в своей блестящей статье о «Двойнике», в созна­нии героя «власть... захватило вселившееся в него чужое слово». «Чужое слово» — одна из любимых и часто употребляемых идей Бахтина, но здесь она приобретает политическое, колони­альное значение, означает поселенца извне, оккупанта, захват­чика. Согласно Бахтину, три голоса вступают в диалог в созна­нии Голядкина: голос, который утверждает его независимость от чужого слова тех, кто обладает властью; голос, который при­творяется, что Голядкин равнодушен к чужому слову; голос, который имитирует чужое слово, как будто оно принадлежит самому Голядкину. Эти три голоса моделируют динамику внут­ренней колонизации, с присущими ей доминированием, со­противлением и отрицательной гегемонией. Захваченная и заселенная чужим голосом, субъективность приходит не к ав­тономии и диалогу, а к двойничеству, безмирности и безумию.

Историю Голядкина рассказывает нам внешний наблюда­тель, которому (как это бывает в романе) принадлежит пове­ствовательная и дисциплинарная власть над героем. Такой на­блюдатель похож на врача или детектива, который реконструирует внутреннюю жизнь другого человека по ее внешним проявлениям. Но Бахтин показал, что этот рамочный, объективирующий нарратив в «Двойнике» смешивается со сло­вами, которые могут принадлежать одному Голядкину. Круг за­мыкается: голос власти заражен безумием жертвы. Одновре­менно с бахтинским открытием диалогизма Достоевского Вальтер Беньямин писал о том, как советские кинорежиссеры сталкивались с неспособностью русских крестьян «следить за двумя одновременными нитями повествования» (Benjamin 1999: 13). В сущности, «диалогизм» Бахтина — адекватный ответ на эти заботы московских друзей Беньямина: способность субъек­та следить и развивать «две одновременные нити», не уходя в двойничество. Если утомительные беседы Голядкина со своим клоном иллюстрируют подмеченную Беньямином проблему, то направленность Бахтина на открытый, творческий диалог с Другим можно считать ее решением. Этот процесс всегда со­противляется монологическому голосу власти.