Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Империя пыталась превратить этнические отношения в со­словные, чтобы регулировать их законодательными средства­ми. Множество людей и сообществ всегда оставались неохва­ченными, так что суверену приходилось создавать все новые категории, хаотичные и пористые (Freeze 1986; Wirtschafter 1997; Confino 2008). Государство было фрагментарным и плю­ралистическим, что давало ему возможность поглощать новые элементы и создавать новые координаты. Проблемы начина­лись тогда, когда петербургские юристы стали регулировать разнообразие своей империи, используя сословное законода­тельство в качестве универсальной матрицы. Большие религи­озные, этнические и функциональные группы — казаки, евреи, татары — наделялись особыми перечнями прав и обязаннос­тей, как будто они тоже были сословиями. Небольшие народно­сти обобщали в категории: «горцы», «кочевники», «северные народы». На колониальных границах, где повторялись циклы восстаний и репрессий, и во внутренних губерниях, где грани­цы сословий охранялись телесными наказаниями и насиль­ственными переселениями (например, сибирской ссылкой), уровень насилия оставался высоким. Но когда сословную сис­тему уничтожила революция, насилия стало еще больше. Как показал Майкл Манн, «органические государства», стремивши­еся к национальной гомогенности, были более склонны к мас­совому насилию, чем «стратифицированные государства», ми­рившиеся с автономией своих меньшинств. Когда органическое государство колонизовало удаленные земли или сталкивалось с внутренним врагом, оно чаще прибегало к гено­циду (Mann 2005). Именно на этом пути гомогенизации разли­чий империю ждало массовое насилие.

Как только философы Просвещения и критики колониализ­ма открыли для себя Россию, они стали сравнивать сословную систему с колониальной, бородатого российского крестьяни­на с низшими и эксплуатируемыми расами, а хозяев Русской земли с заезжими иностранцами. В «Истории обеих Индий» аббат Рейналь так писал о России:

Гражданское рабство — вот состояние каждого неблаго­родного подданного этой империи: все они находятся в распоряжении своих господ, как скот в других странах. Среди этих рабов никто не подвергается такому варвар­скому обхождению, как те, кто возделывает землю... Поли­тическое рабство — удел всей страны, с тех пор как ино­странцы установили в ней деспотическую власть (Raynal 1777: 246).

Современная русская литература началась, когда книга Рей- наля попала в Санкт-Петербург. Одним из ее первых читателей здесь стал таможенный чиновник Александр Радищев. Аресто­ванный за свою собственную книгу, «Путешествие из Петербур­га в Москву» (1790), на допросе Радищев говорил, что моделью для «Путешествия...» ему служили труды Рейналя и Гердера.

— Вообрази себе, — говорил мне некогда мой друг, — что кофе, налитый в твоей чашке, и сахар, распущенный в оном, лишали покоя тебе подобного человека... Рука моя задрожала, и кофе пролился. А вы, о жители Петербурга, питающиеся избытками изобильных краев отечества ва­шего... когда рука ваша вознесет первой кусок хлеба, опре­деленной на ваше насыщение, остановитеся и помыслите (Радищев 1992: 75).

За этот и подобные фрагменты Радищев был сослан в Си­бирь, где он продолжил свои сопоставления с обеими Индия- ми. В середине XIX века радикально настроенный Александр Герцен ставил в вину Англии и миру, что, борясь против рабо­торговли, они забыли о российских крепостных. Герцен объяс­нял это тем, что крепостничество — «явление столь исключи­тельное и ни на что не похожее, что иностранцам трудно в него поверить» (1957: 7, 10). Продолжая сравнивать, Виссарион Бе­линский называл крепостных «белыми неграми», Герцен — «negres geles» («замороженными неграми») (1956: 302). Белин­ский в письме к Гоголю критиковал «ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек» (1954:10/213); Достоевский и его това­рищи отправились в Сибирь за чтение этого текста. Высмеивая идею, что американское рабство лучше, чем русское крепост­ничество, так как оправдано чистосердечным заблуждением, Белинский видел между ними и разницу. Никто в России, ни помещики, ни государство, не утверждал, что крепостные — не люди или не христиане, как это делали многие американские плантаторы. В отличие от черных рабов крепостные посеща­ли церковь, а духовенству была вменена в обязанность пастыр­ская забота о крестьянах. Но такое человеколюбие создавало свои проблемы. Дворяне оказывались в трудном положении христиан, владевших другими христианами как собственно­стью. Не имея собственных крепостных, духовенство должно было учить добру в церквах, где господа и рабы молились од­ному Богу, и бороться со злом в приходах, где с людьми обра­щались как с домашними животными.