Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

На другом конце Европы Роберт Юнг писал: «Сколь меланхо­лично думать, что более девяти десятых рода человеческого об­речено быть рабами деспотичных тиранов!» (Young 1772: 20). Прогулка в Парголово давала пищу еще более критическим раз­мышлениям. В колониальной ситуации расовое различие опре­деляет различие в статусе; Грибоедов знал, как этот принцип работает на Кавказе. В деревне около Петербурга он обнаружил такие же соотношения, хоть все там были одного цвета кожи. Сословное неравенство настолько изменяло воспринимаемые характеристики людей, что казалось — они принадлежат раз­ным племенам; эту не очень понятную силу Грибоедов и назы­вал черной магией. Она действовала везде, где люди, сходные по расе и языку, чувствовали себя «чужими между своими». Дво­рянские усадьбы и деревенские праздники, церкви и школы были «контактными зонами» (Pratt 1992), местами межкультур­ной коммуникации и конфликта, где разворачивались рутин­ные драмы, свойственные колониальному порядку.

Пока крепостной не бежал от хозяина или не был им убит, государство не вмешивалось в жизнь поместья. Закон был не для крестьян: они работали и торговали вне закона. Историк Михаил Погодин, сам сын крепостного, с добрым юмором назы­вал крестьянина «нашим национальным зверем» (2011: 24). Юрист и сенатор Кастор Лебедев описывал в 1854 году свою поездку в орловскую деревню с нараставшим чувством трагедии:

Крестьяне... очень недалеки от домашних животных. Этот старик не мытый, никогда не чесанный, босоногий; эта

женщина полуобнаженная, мальчишки грязные, растре­панные, валяющиеся в грязи и на соломе, все это нечело­веческие фигуры! Все они, как будто вне черты государ­ственной жизни, как будто незаконные дети России, как будто побежденные мечом победителей им не соплемен­ных; как будто записки советов и комитетов, все эти дела в судах и палатах не об них, не для них (1888: 354).

Для крестьянина быть «вне черты государственной жизни» — вне закона — значило принадлежать к «побежденному племе­ни», которое низведено победителями до уровня «домашних животных». В терминах Джорджо Агамбена, которые вполне понял бы классически образованный юрист XIX века, кресть­ян можно было наказать, но для жертвоприношения они не годились: их жизнь была голой, прав и ценности она не имела (Agamben 1998). Но эта ситуация колониального раздвоения обездоливала и дворянина, унаследовавшего Рюриков «меч победителей». Живя теперь, как Лебедев, в высших сферах пи­саного права и законодательных комитетов, дворянская элита воспринимала свою деятельность как пустую и ничтожную именно потому, что эта деятельность шла мимо тех, чью жизнь должна была улучшать и просвещать. В своих меланхолических размышлениях Лебедев и Погодин сравнивали крестьян с жи­вотными; Грибоедов и Лебедев описывали океанское различие между господами и крепостными, уподобляя их разным, несо­племенным группам; и все они ссылались на Рюрика. Эта серия рассуждений, уподоблявшая дворян пришлым колонизаторам, а крестьян диким туземцам и, далее, домашним животным, была не исторической моделью, а скорее моделью памяти, вер­ной или неверной, но выразительной и острокритической. Переговоры Рюрика с пригласившими его племенами, возмож­но, и имели место где-то у Парголова, только было это очень давно, и с тех пор все могло и должно было измениться; но российская власть — советы и комитеты, суды и палаты, рома­ны и реформы — никак не могла ни укрепить, ни разрушить унаследованные с тех пор неравенства. Рассказывая о соци­альных отношениях на языке культурных различий, меланхо­лические метафоры уподобляли сословный порядок внутрен­ней колонизации.