Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Интересно, что Карамзин и Ешевский утверждали как один из главных уроков российской истории именно то, что Милю­ков потом отрицал по фактическим, Ленин по политическим, а Фуко по теоретическим причинам: возможность постепенно­го, ненасильственного смешения рас. Отрицание насилия в прошлом и настоящем было риторической стратегией русско­го национализма и российского империализма. По тем же при­чинам их враги и критики утверждали постоянное, и даже оп­ределяющее, значение насилия.

Отрицательная гегемония

В России патриотически настроенные авторы, многие из которых и сами были имперскими администраторами, с удо­вольствием признавали иностранное происхождение многих людей, идей и символов, определивших их культуру. Корни культуры могут или даже должны быть иностранными, лишь бы плоды ее были национальными. Империя — источник благ для русского народа и просвещения для инородцев; все равно ее происхождение лучше искать среди викингов и амазонок. На ранних этапах даже императоры обоих полов не возражали против против того, чтобы их поэтические портреты писались ориентальными красками, противопоставлявшими их Европе, откуда они вновь, как Рюрик, приходили в Россию. Классичес­ким примером самоориентализации российской власти явля­ется ода «Фелица», которую Гавриил Державин посвятил Екате­рине II в 1782 году. Родившийся под Казанью и гордившийся своими татарскими корнями, Державин стал олонецким наме­стником, тамбовским губернатором и, наконец, министром

Илл. 11. Портрет Гавриила Державина. Сальватор Тончи. 1801, Иркутский государственный музей. Поэт изображен в соболиной шубе и шапке, на фоне Иркутска. Державин никогда не был в Сибири. 

юстиции, но вся эта блестящая карьера началась именно с «Фе- лицы». Российская императрица воспевается как «Богоподоб­ная царевна Киргиз-Кайсацкия орды». Кочевое племя «киргиз- кайсаков» (казахов) было только что приведено под власть России, и ода воспевает это завоевание Екатерины. И все же восточный символизм этого текста не объясняется историчес­ким фактом недавнего мира, заключенного в далеких степях, а потому будит воображение многих поколений исследователей. Следуя условностям жанра, эта ода превращает Екатерину в образец добродетелей, а автора — в скромного подданного, который следует за монархом, поднимаясь по лестнице совер­шенства. Но императрица, немка по рождению, не становится в этой оде источником вестернизации, а Державин не изобра­жает себя ее восточным подданным. Напротив, это Екатерина оказывается вождем восточной орды, ее российские придвор­ные — «мурзами» (татарской знатью), а вся империя помеща­ется на сказочном востоке, «в Багдаде, Смирне, Кашемире». Смиренный рассказчик подробно рассказывает, как он борет­ся со страстями тела и пережитками прошлого, подражая сво­ей восточной владычице. Это не сатира и не пародия; это ода, успех которой при дворе свидетельствует о том, что необычная риторика самоориентализации была там понятна и восприни­малась всерьез. Разворачивая порядок доминирования вспять, экзотизирующий взгляд на суверена показывает, как рано рус­ская литература ревизовала классическое наследие европейс­кого ориентализма и какие политические последствия имела эта ревизия.

Русский роман часто изображал любовь между партнерами, не совпадающими в расовом или социальном отношении, представляя смерть одного из них как жертвоприношение, которое раскрывает глубокую динамику исторической ситуа­ции (см. главу 11). В ситуации внешней колонизации таким сюжетом, отлично известным и европейской романтической традиции, была любовь имперского офицера и туземной кра­савицы. В «Кавказском пленнике» Пушкина и «Бэле» Лермонто­ва любовь фатальна для страстных, благородных дикарок, а их любовники, столичные дворяне, оказываются (и прямо называ­ются) виновниками их гибели. В поэме Пушкина романтиче­ский герой едет на Кавказ за «веселым призраком свободы», но попадает в плен к горцам, которые держат его в цепях, как ама­ната. Раненого, его выхаживает черкешенка, которая под конец поэмы жертвует собой, чтобы помочь ему бежать. Он переплы­вает реку, служившую границей между черкесами и русскими, и оглядывается назад: его черкешенка бросилась в воду, по ко­торой еще расходятся круги. Хороший пловец, он мог бы, на­верно, спасти ее, но он уходит в русский лагерь. Более сложна фабула «Бэлы», но и там русский офицер сначала соблазняет горскую красавицу, а потом предает ее, и она умирает в муче­ниях. Эти морализирующие сюжеты, острокритические в отно­шении русских завоевателей, искупают или, возможно, декон- струируют империалистические лозунги, которые есть в тех же текстах. Очевидное противоречие между моральным уроком любовной истории и имперской идеологией, выраженной в прологах и эпилогах, создает многослойную динамику, кото­рая издавна притягивает критиков.