Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

С его множественными рассказчиками, эксцентричным ге­роем и экзотическими красавицами, роман Михаила Лермон­това «Герой нашего времени» (1840) является одним из самых почитаемых литературных памятников имперскому опыту России. Как и Лермонтов, главный герой храбро сражается в Кавказской войне. Как Грибоедов, герой умирает во время дип­ломатической миссии в Персию. Блестящий и неуравновешен­ный Печорин, которому удается сочетать боевые подвиги на Кавказской войне с любовными приключениями, чередующи­ми русских и туземных красавиц, противопоставлен Максиму Максимычу, бедному и одинокому офицеру оккупационной армии. Прослужив на Кавказе 25 лет, Максим Максимыч откры­вает роман типично колониальной загадкой. Осетины перего­няют две тележки через горный перевал. Одна тележка легкая, но ее не могут сдвинуть шесть быков, другая тяжелая, но ее тянут четыре быка. Легкий экипаж принадлежит новичку на Кавказе, тяжелый — бывалому офицеру. Осетины и даже их быки исполь­зуют обман и саботаж («оружие слабых», так постколониальные антропологи назовут эту тактику), чтобы одурачить русских и получить от них больше денег. «Ужасные бестии эти азиаты!» — восклицает Максим Максимыч (Лермонтов 1958:4/10). Несмот­ря на это обобщение, он демонстрирует детальное знание мест­ных обычаев. Он курит кабардинскую трубку, носит черкесскую шапку, предпочитает чеченцев осетинам и все время говорит о разных кавказских народах. Его глазами мы видим загадочного Печорина, которого он сопровождал по непостижимой Азии.

В небольшом очерке 1841 года «Кавказец», который являет­ся лучшим комментарием к «Герою нашего времени», Лермон­тов дает этнографический анализ таких людей, как Максим Максимыч и другой наш знакомый, гоголевский майор Кова­лев, — верных слуг империи, офицеров и чиновников армии,

Илл. 12. Портрет военного со слугой. Карл Брюллов. 1830-е годы. Обрати­те внимание на восточный фон, различие костюмов и внешнее сходство офицера и слуги. 

сражавшейся в восставшей колонии. «Кавказец» в этом очерке — российский офицер, который отменно знает и страстно любит своего врага, неусмиренные племена Кавказа. «Существо полу­русское, полуазиатское», с каждым проведенным на Кавказе годом этот офицер все больше ориентализирует сам себя. Вна­чале он узнал о Кавказе из пушкинского «Кавказского пленни­ка», тогда и «воспламенился страстью к Кавказу»; с тех пор он и сам собрал много сведений об обычаях, легендах и искусст­вах разных племен. Ему известны их вожди и родословные, а их коней, оружие и женщин он предпочитает российским. «Казач­ки его не прельщают, он одно время мечтал о пленной черке­шенке»; но он не Печорин, и эта мечта оказалась несбыточной. Теперь русский «кавказец» искренне восхищается тем, как гор­цы живут, ездят на коне, сражаются в бою. Его любимое заня­тие в компании однополчан-«кавказцев» состоит в том, чтобы обсуждать и сравнивать между собой кавказские народы, при­хвастывая собственными победами или фантазиями. «Кавка­зец» учил местные языки и говорит по-татарски, но плохо зна­ет, как относиться к своей страсти к врагам-инородцам. «Наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес, но он стыдится ее при... заезжих из России». Лермонтов относит­ся к изображенному им «кавказцу» с уважением, но критичес­ки: «Чуждый утонченностей светской и городской жизни, он полюбил жизнь простую и дикую; не зная истории России и ев­ропейской политики, он пристрастился к поэтическим преда­ниям народа воинственного». Агент имперской власти, россий­ский офицер на Кавказе превратился в антрополога-любителя, который чувствует соблазн перенять жизнь туземцев и не ви­дит причин этому соблазну противостоять (Лермонтов 1958:4/ 159, см. также: Layton 1994; Barrett 1999). Разница между «кавказ­цами» Лермонтова и «ташкентцами» Салтыкова-Щедрина, меж­ду Максимом Максимычем и майором Ковалевым в том, что первые описаны в новообретенной ими стихии колониальной жизни, а вторые застигнуты в тяжелый момент возвращения в метрополию, где привычка к насилию встречается с критичес­кой иронией, а детальные знания далекой туземной жизни не вызывают интереса даже у писателя-реалиста.

Изощренный Лермонтов одинаково дистанцировался и от разрушительного снобизма Печорина, и от наивного ориента­лизма Максима Максимыча. Однако на протяжении долгого XIX века все большая часть русской литературы и мысли стала отдаваться соблазнам туземной жизни, и чаще всего в отноше­нии русского населения. Отказаться от привилегий высших сословий и слиться с простым народом — в этом все чаще ви­дели миссию образованного класса. Исторически тяготение русских «кавказцев» и «ташкентцев» к нерусским народам им­перии — устойчивый сплав насилия, знания и любви — пред­шествовало обильной «народнической» литературе второй половины XIX века и политическому «хождению в народ» (Hokanson 1994).