Задержи дыхание и другие рассказы

В то время я жила в Калифорнии и совсем недавно защитила дипломную работу, где в феминистском ключе анализировала книги Лидии Чуковской, Анны Ахматовой и Лидии Гинзбург. Я описывала, каким образом советский режим ломал женские судьбы, отнимая право на личное пространство, пытаясь контролировать области жизни, традиционно считавшиеся женскими, включая отношения внутри семьи.

Фрагменты диплома были переведены на русский язык и обсуждались в семейном кругу и среди друзей. Читала их и Надежда Васильевна, давнишняя приятельница моей недавно умершей бабушки. Тем летом я прилетела в Петербург навестить родителей, и Надежда Васильевна зазвала меня на чай.

Она жила на Васильевском, в бывшей коммуналке. Я поднималась по лестнице и представляла себя в музее старинного быта; пришлось сбавить темп, остановиться, утереть пот, перевести дыхание – посещая Петербург раз-два в году, я носилась по городу как угорелая.

Об ужине, слава богу, речь не шла. Есть не хотелось, но, понимая, что от чая не отвертеться, я купила в киоске черешню и ватрушку с абрикосами. Накрытый стол был придвинут к дивану. Пока я мыла ягоды и нарезала пирог, Надежда Васильевна принесла из кухни вскипевший чайник и устроилась на диване, полулёжа в подушках. «Что-то тяжело мне сидеть в последнее время».

Она попросила придвинуть к ней стул, поставила на него чашку с блюдцем и тарелочку с пирогом и со вздохом сказала, что часто думает о судьбе своего отца, о последних днях его жизни. Оказывается, он происходил из донских казаков; я что-то слышала, но забыла, а казаки представлялись мне похожими на будёновцев из советских фильмов.

– Екатерина Вторая раздавала казакам земли и к их прозвищам добавляла «-ов» или «-ёв». Когда казаки приходили в Cечь, а они бывали разных национальностей (позже я решила, что она, лучше меня осведомлённая о еврейском страхе перед казаками, упомянула это специально для меня), им давали прозвища по внешним приметам, чтобы после боя легче было опознать труп: Перебей-нос, Медведь. Нашему досталось: Голова. Как сейчас представляю себе своего предка: широкий лоб, острый взгляд, ум, смекалка – настоящий Голова.

Она прервалась.

– Хорошо, что тебя интересуют семейные истории. Сейчас многие этим занимаются, даже по архивам разыскивают. Но свою я знаю плохо, советская власть отняла у меня тепло родительской любви, не могу ей этого простить.

Тут я поняла, что надо записывать, и полезла в рюкзак за блокнотом.

Суховатый рассказ Надежды Васильевны длился часа три, к фактам она добавляла свои размышления. Вероятно, она не говорила ничего такого, чего не знали бы её дети и внуки. Я видела, что ей хочется перенестись в воображаемую жизнь своих предков, но всегда пределом воспоминаний оставалось довоенное детство, а дальше отыскивались только крохи легенд, которыми успела поделиться с ней в последние годы жизни мать. Мне это напоминало моих бабушек и дедушек, их истории обычно начинались с того, как уезжали за границу многочисленные родственники в пред– и послереволюционные годы, это были истории, которые они смутно помнили сами или по рассказам родителей. Затем шли драгоценные, но скудные воспоминания детства, которые быстро уступали место рассказам о том, как поодиночке в тринадцать-четырнадцать лет они перебирались в столичный город, где их ждала учёба и новая самостоятельная жизнь. Глубина памяти моих родных не отличалась от того, что рисовала Надежда Васильевна, в своих размышлениях она пыталась найти причины такому общему беспамятству. Тяжелее всего было признаться, что долгое время она плохо знала истории жизни отца и матери и не понимала их. «Напиши о нашей жизни, – просила она несколько раз, пока вспоминала. – Ты хорошо пишешь, художественно, у тебя получится изложить всё так, чтобы люди поняли», – приговаривала она. Её настойчивость подгоняла меня.

Надежда Васильевна окончила консерваторию в послевоенные годы и всю жизнь преподавала музыку. Дети любили её. Она не боялась смешивать жанры, переходить от классики к сочинениям попроще – любила оперетту и народные песни, русские, украинские. В её рассказах знакомые фразы советских учебников переслаивались тонкими наблюдениями, личными воспоминаниями, историческими фактами, о которых ученики из книг узнать не могли.

Я задумалась. Хотелось перенести рассказанное Надеждой Васильевной на бумагу, передать её голос, живой, напевный, с плавными перепадами тембра и интонаций, с удивительной игрой эмоций; женский голос, похожий на русский танец, когда по сцене плывёт девушка и платье скрывает движения её ног, натренированных упорными упражнениями. Вот так же по мягкой с учительскими нотками речи трудно было заметить огромный эмоциональный и душевный труд, на котором держался рассказ Надежды Васильевны.