Задержи дыхание и другие рассказы

Но нет, всего этого не было и быть не могло. Сталин смастерил из нас своё подобие, создал новое поколение – племя нелюдей. Это оказалось несложной, хотя и трудоёмкой работой, надо было всего лишь отнять у нас родителей, заткнуть им рты, испепелить их души страхом. Заменить семьи яслями и детскими садами, а дома – тюрьмами и коммуналками, согнать всех в кучу, в одно сплошное месиво, чтобы не позволить родителям остаться наедине с детьми, поделиться с ними своими историями, сказать лишнее слово. Но главное, надо было сломать родителей так, что, если бы им и захотелось какими-то полунамёками объяснить что-то детям, те в ответ подняли бы их на смех. Нет, нет, старики нам не указ! Мы наш, мы новый мир построим. Вместо колыбельных песен, вместо песен о любви и смерти, верности и разлуке, мы орали лозунги и играли бравурные марши. С родителями мы встречались по вечерам, когда они приходили домой серыми от усталости после нескончаемого рабочего дня, и мы торопились поделиться с ними своими рекордами, похвастаться пятёрками, килограммами собранной макулатуры, а они слушали молча, молча готовили обед, молча ели и только изредка, по выходным, просили: «Наденька, сыграй нам что-нибудь красивое» или «Катенька, прочти нам стихотворение». И только по ночам мы слышали, как родители шёпотом разговаривают между собой. От этого шушуканья становилось так жутко, что Катя начинала рыдать, а я шла в их комнату и требовала объяснить, о чём они говорят и почему шёпотом.

Какими бы мы выросли, если бы нашим родителям не приходилось постоянно бояться? Какими бы мы воспитали своих детей, если б могли, не опасаясь преследований, с самого раннего их детства делиться с ними опытом и сомнениями, если бы в разговоре с ними, да и друг с другом, не приходилось обходить запретные темы?

От родителей нам достались их страхи и неврозы, мы привыкли сидеть за закрытыми дверями и никогда не выключать радио, для нас немыслимо говорить на равных со старшими, с начальством, зато мы отлично умеем держать язык за зубами, довольствоваться жалкими крохами и мечтать о светлом будущем. Гораздо сложнее понять, чего мы не смогли унаследовать от наших родителей, наших предков, чего оказались лишены.

Горько вспоминать, что бо

льшую часть детства я просто не понимала, зачем мне родители. Они всегда рядом, и мне с ними так скучно. Моей мечтой был интернат: я слышала, что в Ленинграде – да и в Киеве, на худой конец – есть интернаты для музыкально одарённых детей. Туда-то я и надеялась попасть, чтобы выучиться и потом прославиться и чтобы не надо было помогать маме с готовкой, а папе – с картошкой в огороде. Нет, меня не пугало, что я расстанусь с Катенькой, хотя я любила с ней играть, наряжать в свои платья, причёсывать, не пугало, что никто не будет заботиться, тепло ли я оделась, хорошо ли помылась. Наоборот, мысли, что можно освободиться от присмотра взрослых и не заботиться о младшей сестре, будоражили воображение и казались пределом мечтаний. Там, в интернате, должно было начаться моё счастливое, безоблачное детство, обещанное товарищем Сталиным, а не здесь, дома, где я тряслась, что родителей вот-вот арестуют – а вдруг они совершили какое-то преступление и потому им приходится по ночам шептаться?

Моё желание отделаться от родительской опеки чуть было не осуществилось, когда Гитлер напал на Советский Союз. В то время мы жили в маленьком городке на Украине. Мать была медиком, и в первые дни войны её забрали на фронт, а отца от армии спас варикоз и сильная близорукость. Позже, в сорок втором, на эти болячки никто бы уже не посмотрел, но в самом начале войны его признали негодным к военной службе. Мы с Катей остались под его присмотром: мне – десять лет, Кате – пять, и отец, которому до тех пор не приходилось одному справляться с детьми. Прежде вся работа по дому лежала на матери. Я иногда подметала полы, а Катенька вытирала пыль, но главное, Катеньке следовало сидеть в своём уголке тише воды ниже травы, от меня же требовалось, чтобы я играла на пианино по четыре часа в день и делала уроки. А я мечтала сбежать из дома.