Задержи дыхание и другие рассказы

Пятидесятилетние перемещались в загородные дома. Здесь наконец-то они могли избавиться от чувства постоянной стеснённости, расправить плечи и заняться разведением кукурузы и подсолнухов, уходом за яблонями и грецкими орехами. Их восьмидесятилетние родители, большие и неповоротливые, находились уже где-то так далеко, что разговор с ними терялся в тумане. Восьмидесятилетних больше никто не слышал, даже сверстники. Каждый из них превратился в одинокий утёс, которому легче даётся общение с облаками, чем с себе подобными.

Ухаживать за ними было сложно; один только поиск укромных уголков и трещин, где у них притаилась боль, обрекал младшее поколение на долгие и изнурительные странствия. Шестидесятилетние для этой роли подходили лучше. Они оставались ещё довольно подвижными и могли принять на себя тяжёлый труд, которого требовал уход за восьмидесятилетними, а нарастающая тревога перед собственным будущим учила соблюдать деликатность.

Семьдесят семь – так решила одна женщина. Отличный возраст, чтобы умереть. Она ещё в состоянии разглядеть внуков; её услышали, когда она попросила сына подвести внуков поближе, хотя боялась брать их на руки: как бы случайно не уронить. Яблоня могла расслышать дуб, но до дуба слова гигантской секвойи доносились тихо, словно шорох. Эта женщина нацарапала записку так мелко, как только смогла: «Путешествие окончено. Люблю всех». Затем приняла снотворное и засунула голову в пластиковый пакет.

Задержи дыхание, пока не наступит будущее

Вентиляция вышла из строя во всём доме – и это июнь, когда в Бруклине стоит невыносимая жара. Вчера моему малышу исполнилось четыре недели; я кормлю его на диване в гостиной, но ему никак не взять грудь, потому что она вся мокрая от пота. Я вытираюсь, он делает несколько глотков, опять теряет сосок и должен начинать всё сначала. Он устал, он выглядит несчастным. Мне хочется плакать. Такая безысходность, словно на нас обоих свалилась вся тяжесть глобального потепления, и никуда от него не деться.

Несколько лет назад, когда мне было двадцать девять, я перебралась из родительского жилья в Бронксе в квартиру, расположенную в цокольном этаже, и тут же почти все мои вещи уничтожил ураган «Сэнди». Но нынешняя душегубка будет почище урагана, в неё я переехала незадолго до рождения ребёнка – всё искала квартиру повыше и чтобы после ремонта. Эта авария – именно то, чего я пыталась избежать.

Ребёнок злится. Он борется с грудью и так старается, что делается пунцовым. Я поднимаю его и прикладываю к плечу, прямо-таки заставляя себя дышать. С усилием отрываюсь от дивана, делаю несколько кругов по гостиной и кухне, иду в туалет, ванную, моюсь, удерживая его сначала на одной руке, потом на другой.

Сейчас восемь утра, а днём, разумеется, температура и влажность повысятся. Надо бы прогуляться, но уже мысль, что придётся вылезать из норы, а там будут люди, невыносима. Я съездила два раза к педиатру, с меня довольно. Не хочу ни с кем разговаривать, не хочу отвечать ни на какие вопросы. Не желаю, чтобы люди судили обо мне и моём ребёнке. Забудьте про нас. Даже думать не могу о том, что нас станут разглядывать.

Наконец каким-то чудом малыш успокаивается. Пристально глядит неизвестно куда – на моё левое ухо? Антон, Антошка, маленький человечек c красноватой кожей; когда он злится, из-за россыпи прыщиков его нос и лоб становятся похожими на минное поле. У нас уже была первая стычка с родителями из-за этих прыщей. Мама хочет, чтобы я обратилась к специалисту, а отец считает, что таким образом мои родильные гормоны покидают его тело. Кому верить: маме, в советском прошлом врачу скорой помощи, или эндокринологу-отцу?

Мы снова заваливаемся на диван. Малыш срыгивает полновесным утробным пузырём. В его животе что-то урчит, лобик прорезают глубокие морщины. Кого мне это напоминает? Ну да, дедушку – он уже умер. Мы с родителями и младшим братом жили одно время у них с бабушкой в Мурманске. Каждые три-четыре дня бабушка сопровождала дедушку в туалет, чтобы с помощью слабительных свечей высвободить силы, копившиеся в нём всё это время; квартира наполнялась раскатами грома, которые усиливались эхом, отражённым высоким потолком уборной. Когда оттуда, наконец, появлялся дедушка, морщины на его лице казались гораздо глубже и свидетельствовали о недавнем противоборстве с таинственными пучинами.

Малыш снова тянет голову к груди и припадает к соску с нетерпением голодного медвежонка. Присасывается.

Это уже слишком. Любовь. Её слишком много. И это не то волнующее, острое чувство, которого я так страстно ждала от взрослых отношений. Любовь, которая толкает мой сосок в ротик ребёнка, для нас двоих физически тяжёлая штука: жар мнущих мою грудь поджатых пальчиков, его частое дыхание, подёргивание маленького тельца в ответ на работу крепнущего пищеварительного тракта. Любовь, произрастающая благодаря обмену жидкостей в организме, капля грудного молока в обмен на каплю пота, новый памперс взамен грязного – эта любовь переполняет наш дом, она подбирается к горлу, и я тону.

# # #