Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Ральф вернулся и сообщил: мой железнодорожный билет утратил силу, восстановлению не подлежит. Из телефонной будки он безрезультатно названивал знакомым, пытаясь устроить меня к кому-нибудь на ночлег. Праздник на улицах ещё продолжался. Телефоны не отвечали.

Семиэтажный дом, где жили Ральф с товарищем, был поставлен на ремонт. Электричество, вода были отключены, вход заперт. В этом пустом и жутком доме я просидела всю ночь на подоконнике, когда оба молодых человека ушли ночевать невесть куда.

На следующее утро Ральф, чувствуя себя виноватым, раздобыл деньги, купил новый билет. Вручил его мне, ушёл на репетицию и пообещал приехать на вокзал как можно раньше.

Озадаченная зловещими событиями бессонной ночи, отягощённая сознанием, что не нашла в себе сил простить Раю спустя целых двенадцать лет после того, как она устроила надо мной глупый суд, я набрала номер её телефона – из чистого суеверия:

– Здравствуйте, Рая. Говорит Володина жена, Тамара. Володя беспокоится о вашем здоровье. Просил меня позвонить и узнать, как вы себя чувствуете.

– Откуда вы говорите, Тамара? Вы что, в Берлине? – живо откликнулась она.

– Проездом.

– Куда вы едете? Где находитесь? Немедленно приезжайте ко мне!.. Что значит нет времени? Тогда я сейчас же беру такси и еду к вам. Диктуйте адрес.

Я проявила непреклонность, сказала, что исполняю только просьбу Володи и приехать к ней не успеваю. Она настаивала:

– Я живу в центре. Такси довезёт вас за десять-пятнадцать минут. Почему вы не хотите сказать, где находитесь?

После нелепого и тягостного спора я в конце концов согласилась:

– Хорошо. Я приеду.

– Я выйду вас встретить. Вы заблудитесь, не найдёте.

– Не заблужусь. Я вчера была возле вашего дома, – не удержалась я.

– Возле моего дома?.. И не зашли?

– И не зашла.

– Вы выглядите утомлённой. Примите душ. Отдохните, – хлопотливо встретила она меня. – Я сейчас попрошу соседку купить нам что-нибудь поесть.

Взволнованная воссоединением, празднествами минувшего дня, Рая была неузнаваемо оживлённой. Ни единым словом не коснувшись её визита в Ленинград, мы провели вместе несколько часов почти по-дружески. Казалось, познакомились впервые.

Она подробно вспоминала о своём прошлом. В её изложении оно выглядело ещё безжалостнее, чем в пересказе Володи. О годах, проведённых ею при нацистах в Берлине, о своём поругании она говорила безучастно, без эмоций, как пишут протокол. Жизнь её была чередой пережитых измен и предательств. Я поняла, что психологически она из своего прошлого не выбралась и не выберется – никогда. Так же, как не выбралась из него я.

Общение её с сыном, который жил в другом городе, носило чисто деловой характер. Выстоять Рае помогли, как я поняла, практичный ум и сметливость. То, что в свои восемьдесят пять лет она ещё была связана с продажей недвижимости, говорило о её деятельной натуре.

– Меня ведь, Тамара, никто из родственников никогда не разыскивал. Ни до, ни после войны! – говорила она. – Ни братья, ни сестра! Лев Славин был в Берлине, присутствовал при подписании акта о капитуляции и не сделал даже попытки что-нибудь узнать обо мне.

Я думала о том, что родные ей никогда не признаются, что в те годы одна строчка в анкете – «Сестра живёт за границей, в Германии» – могла порушить их жизнь. Не расскажут, как родственники, узнав, что она жива, затёрли её портрет, выбитый на семейном надгробье в Риге.

– Вы верующий человек, Рая? – спросила я.

– Нет! – ответила она чеканно.

– Во что-то же вы верите?

– Ни во что!

В категоричности Раиных ответов была её правда, её опыт, её характер. Она жила без обольщений. Люди виделись ей корыстными, заинтересованными в её небольших деньгах. И вся она была переполненной чашей этого однобокого ве́дения. Оказалось, что мы обе боимся любого после. Жил? Был? Не стало? И всё! Лишь бы вновь не испытать познанной в жизни боли, только бы она не напомнила о себе.

Сестра мужа раскладывала по тарелкам рыбу, копчености, салат, принесённые соседкой. Всего понемногу, но всё дорогое. Я вспомнила, как она обвиняла меня в транжирстве, в излишествах застолья, но увидела всё иначе, чем тогда. Рядом сидел мало кому нужный, выжженный дотла человек. В какое-то мгновенье показалось, что её никто не любит и она не любит никого. Не может любить. Она была не виновата, поскольку когда-то отдавала себя целиком мужу, сыну, а её предали. Мне стало страшно за неё. Такого рода выстуженность была образом моего собственного страха. Очень глубокого, очень личного. Как о самом для себя важном и главном, я просила высшие силы: наказывать меня, если заслуживаю, но только не лишать дара любить. Я понимала, что этот тёплый дар – спасение и дар Небес.

В тот день я благодарила Бога за опоздание на поезд, за перенесённые страхи прошедшей ночи, за всё, что заставило меня позвонить этой женщине с такой изуверской судьбой. Мы с ней были из одного века, из однотипных тоталитарных систем, а судьбы при них – неизбежно схожи.