Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Это было ещё не всё: «И о Косте. Он тоже не смог притерпеться к своей инвалидности. Болезнь отняла у него привычную внешнюю жизнь, а внутренняя была истощена вином. Потому он тоже принял люминал. Удрал за заветную дверь… И снова обступили меня, живого, тяжкие вины перед ушедшими: полынная горечь всех простительных подлостей, так легко объясняемых нехваткой времени и сил. Вины за всё, чего я не сделал, чтобы спасти его более богатую душу, чем моя». Борис не находил себе места. Метался. Крушил всё на своём пути. И виновной в его боли оказывалась снова я.

При нашей предыдущей встрече в Москве Борис с Хеллой не увиделся, но написал ей письмо. Хелла поделилась тогда своим впечатлением: «Письмо Бориса меня очень „задумало“. В его манерной развязности кроется столько неизречённого. Ему просто плохо, пусто, и это во всём: лично, на работе, впереди. Почему-то теперь он мне кажется куда более детским, наивным…» Так это и было, Боже! Так и было!

* * *

Вторым зданием ЛГИТМиКа, в котором проходили занятия театроведческого факультета, был бывший Зубовский особняк на Исаакиевской площади, 5. Лекции для общего потока читались на втором этаже, в малахитовом зале. Из окна, у которого я занимала место, хорошо был виден горельеф на западном фронтоне Исаакиевского собора. Там был изображен святой Исаия, благословляющий на царство императора Феодосия и его жену Флаксиллу. Земному ритуалу благословения сопутствовала высеченная в камне человеческая мука – коленопреклонённый мужчина и полураспластанная на земле, пытающаяся опереться на локоть женщина… До моего сознания, задетого за живое неотъемлемостью

страдания от жизни, доносился голос профессора Головашенко. Он описывал костюм Алисы Коонен, игравшей роль мадам Бовари в спектакле Таирова: «На ней было платье тёмно-красного цвета со множеством воланов. К краям каждого из них тёмно-красный цвет густел, переходил в коричневатый, уподобляя воланы лепесткам роз, тронутых временем…» Мысль о художнике, придумавшем этот образ увядания, вела за собой другую – зачем убогим распорядителям понадобилось уничтожать театр Таирова… И вдруг решительно всё стало сходиться, смыкаться воедино: гибель вымышленной мадам Бовари в романе Флобера, судьба реального режиссёра Таирова, больные и убийственные слова, обращённые ко мне близкими людьми; другие – участливые, возносящие до небес; наконец, то, что, пробыв столько лет в грязи и удушье лагерей, я сейчас сижу в малахитовом зале особняка бывшего петербургского вельможи на лекции по истории театра, бок о бок с молодыми людьми другого поколения… Меня швыряло то в одну, то в другую сторону, опрокидывало вниз головой, как при десятибалльном шторме. Не за что было схватиться, некуда было деться. Я уже не слышала профессорского голоса. Но все утраты и все обретения стали уравниваться. Наступила чудовищная согласованность всего… Будто стружки уплотнились снова в доски, доски в стволы, а стволы ожили, превратились в деревца на ветру. Всё оказалось пронизанным ощущением Бога… Пришло удивление, что кто-то догадался, как Богу нужен Сын и Святой Дух, чтобы существовать для человека. Мне показалось, что при последующих бедах я буду устойчивее держаться на ногах.

Глава десятая

Володя с нетерпением ждал оформления пенсии и переезда в Ленинград.

После длительных поисков прекрасную вильнюсскую квартиру нам удалось обменять на тридцатиметровую комнату в Ленинграде, в огромной коммунальной квартире старинного дома позади Преображенского собора. Три венецианских окна этой комнаты выходили в тихий Манежный переулок. Удивительная, надо сказать, была квартира. На семь её комнат и восемнадцать жильцов приходился один звонок без указания, кому сколько раз звонить. Прожив там около двух лет, не припомню ни одного бытового недоразумения, о которое бы мы споткнулись. Устать можно было только от количества приветствий («Доброе утро!», «Добрый вечер!») и вопросов о самочувствии. Я не однажды слышала категорическое: «И не думайте, не пущу. Уже час ночи, переночуете у меня», – когда к нам приезжал кто-то из близких и я, справившись на кухне с готовкой, собиралась уйти в свою комнату на улице Ломоносова.

Впоследствии две наши комнаты в «коммуналках» нам посчастливилось обменять на отдельную двухкомнатную квартиру на пятом этаже без лифта. В этой квартире на Лиговке мы прожили около двадцати лет.

С устройством на работу в Ленинграде у Володи проблем не возникло. Его пригласили на «Ленфильм» на должность главного режиссёра Студии киноактёра. Ответственности здесь было несоизмеримо меньше, чем в театре. Но от проблем иная специфика не избавляла. Стоило распределить роли и приступить к репетициям, как то одного, то нескольких актёров отзывали на плановые съёмки фильмов. Вместо них приходилось вводить других исполнителей. Репетиционное время растягивалось на неопределённый срок. В итоге Володе за год удавалось выпустить один полноценный спектакль на студии и один-два на телевидении.