Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

За приездом Володиной мамы последовало знакомство с мужем старшей дочери, заслуженным артистом РСФСР Николаем Николаевичем Рубцовым. Затем, приехав после перенесённой операции из Тамбова в Ленинград, отца навестила и сама Майя. На перроне, оказавшись чуть впереди Володи, я узнала её по фотографии. Подошла. Угадав, кто я, она торопливым вопросом: «А где папа?» – отстранилась от меня. Я тут же отошла в сторону и больше о себе не напоминала. Майя смутилась, растерялась. Чтобы выправить неловкость и принять друг друга, хватило нескольких минут. Но вот уж с кем мы подружились сразу, так это с её четырнадцатилетним сыном Вовочкой, когда тот приехал в Ленинград на математическую олимпиаду. Живой, начитанный мальчик пришёлся мне по душе. Чуть позже Майя стала привозить в Ленинград на консультацию к офтальмологу младшего сына Андрюшу. Я познакомилась и с ним.

В Ленинграде дед водил внуков по музеям, соборам, по городу. Я между работой и институтом готовила на своей коммунальной кухне обеды и ужины, незаконно испытывая при этом запоздалое чувство счастья семейной жизни. Наверное, потому, что это была реальная семья, а не мечты о ней, доверчивые детские глаза, а не тоска о них. Все они любили Володю. Он любил их. И со всей этой громадой Володя пришёл в мою жизнь.

Он потом часто смеялся:

– Тебе надо было иметь пятерых, а то и семерых детей.

Увы! В свидетельство о рождении моего единственного сына вместо меня была вписана другая женщина.

Володина семья, две его жены, его дети, его внуки… И – моё прошлое, мой ребёнок… Какая могла быть между ними связь?

* * *

Окончив десятилетку, мой сын поступил в технический вуз (на студенческую скамью мы с ним сели чуть ли не в один и тот же год). Настал момент, который Филипп определил для моей встречи со взрослым «сыном-другом, способным принимать решения». На полное взаимопонимание с «сыном-другом» я мало надеялась. Но на встречу со взрослым сыном, который сам уже должен был что-то понимать про жизнь, полагалась. Во всяком случае, ехала с глубокой верой в то, что мы поговорим и нам удастся расправить хотя бы часть покалеченного.

Дожидаясь электрички, на которой Юра приезжал в институт, я стояла на насыпи и отыскивала его глазами в огромной толпе сошедших с поезда и направлявшихся к выходу в город людей. Увидев его, успела добежать и вскочить за ним в троллейбус.

Перевела дыхание. Уняла сердце и подошла к стоявшему на задней площадке сыну:

– Здравствуй, Юра! Скажи: где и когда мы сможем с тобой встретиться? Нам надо поговорить.

Юра повернул голову. Узнал. В глазах появилось выражение острого, ничем не прикрытого раздражения.

– ОТВЯЖИТЕСЬ ОТ МЕНЯ, НАКОНЕЦ! – полоснул он. И едва троллейбус остановился, выскочил из него.

Всего одно мгновение встречи – как выстрел. И – окончательная гибель всего вообще.

…Где я сошла – не помню. Была неровная булыжная мостовая и пространство с неумолкавшим эхом: «Отвяжитесь от меня, наконец». Всё!

Дотащившись до гостиницы, я закрылась в номере на ключ.

По документам – посторонняя. По сути? Незнакомая. Лишняя. Когда Юру взяли в армию, судья Полина Ивановна Фёдорова сообщила адрес части, в которой он служил в Средней Азии. Я писала ему туда, пыталась прояснить прошлое; переслала ему письмо отца, полное клятвенных обещаний сразу после моего освобождения привезти его ко мне. Отправляла посылки. Он ни разу ни на что не ответил.

В гостинице я пережила некую форму смерти. Меня выхватила из неё обезличенная бешеная спешка чего-то, кого-то; кем-то громко произнесённая моя фамилия, стук…

Стучали в дверь. Я не могла и не хотела никого видеть. Но за дверью стоял настойчивый человек.

– Корреспондент газеты «Известия», – назвался мужской голос.

– Что вы хотите?

– Поговорить. Пожалуйста, откройте.

Его интерес разогрела рассказами о нас с сыном та же подвижница-судья, все эти годы искавшая возможность помочь хоть чем-то.

Прошедший фронт пожилой газетчик повидал всякого. Было ясно, что моя история с сыном кажется ему надуманной, искусственной и побеседовать он пришёл только из уважения к судье. Обо мне он думал со снисхождением: что это за мать, если в течение стольких лет не смогла не то что завоевать сердце сына, но даже наладить с ним контакт? Опровергать чужое предубеждение было бессмысленно. Я согласилась поговорить с журналистом только из чувства благодарности к судье. Не более. Помочь мне не мог никто.

Когда при прощании гость покровительственно заверил: «Завтра же ваш сын будет сидеть на этом самом стуле. Ждите», – мне показалось, что он на полжизни младше меня.

На следующий день он явился обескураженный. Разводил руками:

– Ни с чем подобным в жизни не встречался. Представить такого не мог. Отправился к нему в институт. Дождался конца лекции. Подошёл. Сказал: «Я пришёл поговорить с вами о вашей матери». Он отшил: «Не хочу! Не буду!» Повернулся и пошёл. Я вдогонку: «Вы хотя бы знаете, как много ваша мать перестрадала? Знаете, что она сидела?» Он буркнул: «Ничего не знаю и ничего знать о ней не хочу». И как я ни просил задержаться, ушёл не оглянувшись.