Грозовой перевал

Она снова подошла к очагу и прямодушно протянула ему руку. Он весь аж почернел и насупился, как туча грозовая, и решительно стиснул кулаки, а взгляд вперил в пол. Кэтрин, должно быть, инстинктивно догадалась, что эдакое упрямство порождено закоснелым своенравьем, а не антипатией, ибо, мгновенье поколебавшись, она затем нагнулась и нежно поцеловала его в щеку. Маленькая озорница думала, будто я ничего не вижу, и, отступив, вновь заняла свой пост у окна, вся из себя эдакая скромница. Я неодобрительно потрясла головой, и тогда она вспыхнула и прошептала: «Ну, Эллен, а что мне было делать? Он не подает мне руки и не смотрит на меня; должна же я как-то ему показать, что он мне нравится… что я хочу с ним дружить».

Убедил ли ее поцелуй Хэртона, сказать не берусь: тот не одну минуту шибко старательно не показывал лица, а когда все же поднял голову, не ведал, увы, куда девать глаза.

Кэтрин между тем развлекала себя – аккуратно завернула красивую книжку в белую бумагу, обвязала ее ленточкой и надписала «Господину Хэртону Эрншо»; а затем пожелала, чтобы я стала ее посланницей и вручила подарок назначенному адресату.

«И передай ему, если не захочет взять, что я приду и научу его читать ее правильно, – сказала она, – а если он откажет, я уйду наверх и никогда в жизни больше не буду его дразнить».

Я отнесла книжку и под тревожным взором своей нанимательницы передала послание. Разжать руку Хэртон не пожелал, посему я положила книжку ему на колени. Впрочем, он ее и не смахнул. Я возвратилась к своим занятьям. Кэтрин за столом положила голову на руки и эдак сидела, покуда не услыхала тихий шелест разрываемой обертки; тогда она на цыпочках подбежала и тихонько села подле кузена. Тот весь дрожал и горел лицом; вся его грубость, вся угрюмая резкость оставили его; сперва ему не хватало смелости ни звука произнести в ответ на ее вопросительный взгляд и обращенье шепотом.

«Скажи, что ты прощаешь меня, Хэртон, пожалуйста. Одно коротенькое слово – и я буду так счастлива».

Он пробубнил нечто невнятное.

«И ты будешь мне другом?» – продолжала допрос Кэтрин.

«Не, ты меня станешь стыдиться всю жисть, – отвечал он, – и чем лучше узнаешь, тем сильней устыдишься; а я эдакого не снесу».

«И что, ты не будешь мне другом?» – переспросила она, улыбаясь с медовой сладостью и подбираясь к нему ближе.

Больше я никаких разборчивых слов не услыхала, но, вновь к ним обернувшись, узрела два лица, кои, склонившись над принятой в дар книгою, сияли до того ослепительно, что не приходилось усомниться: мировое соглашенье подписали обе стороны, и отныне враги поклялись стать союзниками.

Том, что они читали, полон был роскошных картинок; над этими картинками да подле друг друга оба не сдвинулись с места, покуда не возвратился домой Джозеф. Он, бедолага, пришел в ужас от эдакого зрелища – Кэтрин сидит на одной скамье с Хэртоном Эрншо, положив руку ему на плечо, – и немало озадачился, как это его любимец терпит близость кузины; потрясение вышло таким сильным, что ввечеру Джозеф не высказал по сему поводу ни единого замечанья. Чувства свои он выражал лишь глубочайшими вздохами, кои испускал, церемонно водрузив на стол свою большую Библию и затем поверх нее выкладывая из своей книжки грязные банкноты – плоды торгов, прошедших в тот день. В конце концов он подозвал Хэртона.

«Отнеси хозяю, малой, – сказал он, – и сиди тама. Я к се пойду. Тутось нам быть скверно да зазорно; надоть пойтить поискать друго место».

«Пойдемте, Кэтрин, – сказала я, – нам тоже пора “пойтить”, я уже все белье перегладила. Вы готовы?»

«Так еще же восьми нет! – отвечала она, неохотно поднимаясь. – Хэртон, я тебе оставлю книжку на полке над очагом, а завтра другие принесу».

«Чогой ты тутось бросишь, я выкину, – пообещал Джозеф, – и чогой-т мне не верится, что ты их ще повидаешь; валяй, бросай, скоко охота!»

Кэти пригрозила, что за ее книжное собрание он расплатится своей библиотекою, и, на ходу улыбнувшись Хэртону, с песней отправилась наверх; думается мне, ей под этой крышей еще никогда не бывало так легко на сердце – разве что, может, в первые визиты к Линтону.

Близость их, эдак вот зародившаяся, стремительно росла, хоть в ней временами и случались перебои. Эрншо не воспитать одним желаньем, а молодая хозяйка моя – отнюдь не философ и не образчик терпенья; однако души их стремились к одному – одна любила и желала чтить, другая любила и желала почитанья, – и посему достичь места назначенья умудрились оба.

Понимаете, господин Локвуд, оказалось, завоевать сердце госпожи Хитклифф – дело-то нехитрое. Да только теперь я рада-радешенька, что вы и не пытались. Союз этих двоих – венец моих грез. В день их свадьбы мне некому будет завидовать на белом свете; да во всей Англии не сыщется женщины счастливее меня!

Глава XXXIII