История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

Въ лиц Плюшкина вывелъ Гоголь скрягу-психопата; онъ указалъ въ этомъ жалкомъ старик ужасныя слдствія страсти "пріобртать" безъ цли, — когда само пріобртеніе длается цлью, когда теряется смыслъ жизни. Гоголь подробно разсказываетъ намъ, какъ изъ разумнаго практическаго человка, нужнаго для государства и семьи, Плюшкинъ обращается въ «наростъ» на человчеств, въ какую-то отрицательную величину, въ "прорху"… Для этого ему нужно было только утратить смыслъ жизни. Прежде онъ работалъ для семьи. Его идеалъ жизни былъ тотъ же, что и y Чичикова, — и онъ былъ счастливъ, когда шумная, радостная семья встрчала его, возвращающагося отдохнуть домой. Потомъ жизнь его обманула, — онъ остался одинокимъ, злобнымъ старикомъ, для котораго вс люди казалисъ ворами, лгунами, разбойниками. Нкоторая наклонность къ черствости съ годами увеличивалась, жестче длалось сердце, тускнлъ прежде ясный хозяйственный глазъ, — и Плюшкивъ потерялъ способность различать крупное отъ мелкаго въ хозяйств, нужное отъ ненужнаго, — все вниманіе, всю свою бдительность устремилъ онъ на домашнее хозяйство, на кладовыя, ледники… Тогда, какъ крупнымъ хлбнымъ хозяйствомъ пересталъ онъ заниматься, — я хлбъ, главное основаніе его богатства, — годами гнилъ въ сараяхъ, собиралъ онъ всякую рухлядь въ своей кабинетъ, даже y своихъ же мужиковъ кралъ ведра и друія вещи… Онъ терялъ сотня, тысячи, такъ какъ не хотлъ уступять копейки, рубля. Онъ выжилъ совсмъ изъ ума, и душа его, никогда не отличавшаяся величіемъ, совсмъ измельчала и опошлла. Плюшкинъ сдлался рабомъ своей страсти, жалкимъ скрягой ходящимъ въ лохмотьяхъ, живущимъ впроголодь. Нелюдимый, угрюмый, доживалъ онъ свою ненужную жизнь, вырвавъ изъ сердца даже родительскія чувства къ дтямъ.

"Плюшкинъ" и "Скупой Рыцарь".

Плюшкина можно сопоставить со "скупымъ рыцаремъ" Пушкина, съ тою только разницею, что y Пушкина «скупость» представлена въ трагическомъ освщеніи, — y Гоголя въ комическомъ. Пушкинъ показалъ, что сдлало золото съ человкомъ доблестнымъ, человкомъ крупнымъ, — Гоголь показалъ, какъ извратила копейка обыкновеннаго, "средняго человка"…

Остатки свта въ душ Плюшкина.

Впрочемъ, Гоголь, такъ гуманно относящійся ко всмъ людямъ, даже къ падшимъ, не удержался отъ того, чтобы не бросить одного луча свта въ деревянное сердце своего героя, — когда Плюшкинъ вспомнилъ свое дтство, школу, товарищей, — на минуту согрлось его сердце, тепле сдлался его потухшій взоръ. Такъ въ сердц скупого барона воспоминаніе о былой дружб съ умершимъ герцогомъ, о дняхъ боевой славы, тоже согрраетъ охладвшее сердце.

Маниловъ; историческое значеніе этого типа.

Интересный образъ представляетъ собою Маниловъ. Самъ Гоголь призналъ, что рисовать такіе характеры очень трудно. Въ немъ не было ничего яркаго, рзкаго, бросающагося въ глаза. Такихъ расплывчатыхъ, неопредленныхъ образовъ много въ свт, говоритъ Гоголь; на первый взглядъ они похожи другъ на друга, но стоитъ вглядться въ нихъ, и только тогда усмотришь "много самыхъ неуловимыхъ особенностей". "Одинъ Богъ разв могъ сказать, какой былъ характеръ Манилова", — продолжаетъ Гоголь. — "Есть родъ людей, извстныхъ подъ именемъ: "люди такъ себ, ни то, ни ce — ни въ город Богданъ, ни въ сел Селифанъ". Изъ этихъ словъ мы заключаемъ, что главное затрудненіе для Гоголя представляло не столько вншнее опредленіе характера, сколько внутренняя оцнка его: хорошій человкъ Маниловъ, или нтъ? Неопредленность его и объясняется тмъ, что онъ ни добра, ни зла не длаетъ, a мысли и чувства его безупречны. Онъ — мечтатель, сентименталистъ; онъ напоминаетъ собою безчисленныхъ героевъ различныхъ сентиментальныхъ, отчасти романтическихъ романовъ и повстей: т же мечты о дружб, о любви, та же идеализація жизни и человка, т же высокія слова о добродтели, и "храмы уединеннаго размышленія", и "сладкая меланхолія", и слезы безпричинныя и сердечные вздохи… Приторнымъ, слащавымъ называетъ Гоголь Манилова; скучно съ нимъ всякому «живому» человку. Совершенно такое же впечатлніе производитъ на человка, избалованнаго художественной литературой XIX вка, чтеніе старыхъ сентиментальныхъ повстей, — та же приторность, та же слащавость и, наконецъ, скука.