Будучи «крайнимъ» западникомъ, онъ преклонялся передъ культурой запада и, въ основ этой культуры, подобно многимъ мыслителямъ западной Европы, увидалъ католицизмъ.[54]
Все это заставило его пессимистически отнестись къ русской исторіи: причины нашей «отсталости» онъ увидалъ въ томъ, что мы никогда не шли вмст съ другими народами; мы не принадлежимъ, — говоритъ онъ, — ни къ одному изъ великихъ семействъ человчества, ни къ западу, ни къ востоку, не имемъ преданій ни того, ни другого. Мы существуемъ, какъ бы вн вренени, и всемірное образованіе человческаго рода не коснулось насъ… То, что y другихъ народовъ давно вошло въ жизнь, дла насъ до сихъ поръ есть только умствованіе, теорія… Обрашаясь къ русскому прошлому, онъ не увидлъ тамъ ни одного момента сильной, страстной дятельности, когда создаются лучшія воспоминанія поэзіи и плодотворныя идеи. Въ самомъ начал y насъ было дикое варварство, говоритъ онъ, потомъ грубое суевріе, затмъ жестокое, унизительное владычество завоевателей, — владычество, слды котораго въ нашемъ образ жизни не изгладились совсмъ и донын. Вотъ горестная исторія нашей юности"."Существованіе темное, безцвтное, безъ силы, безъ энергіи" — вотъ, что увидлъ онъ въ прошломъ Россіи… "Нтъ въ памяти чарующихъ воспоминаній, нтъ сильныхъ наставительныхъ примровъ въ народныхъ преданіяхъ". Въ результат, какое-то вялое, равнодушное существованіе при полномъ отсутствіи идей долга, закона, правды и порядка… "Отшельники въ мір, мы ничего ему не дали, ничего не взяли y него, не пріобщили ни одной идеи къ масс идей человчества; ничмъ не содйствовали совершенствованію человческаго разумнія и исказили все, что сообщило намъ это совершенствованіе". Мы остались въ сторон отъ эпохи Возрожденія, крестовые походы не сдвинули насъ съ мста. Русское "христіанство", вслдствіе его культурной «инертности», онъ ставилъ на одну доску съ «абиссинскимъ». — Заключается письмо указаніемъ, что мы должны торопиться съ пріобщеніемъ себя къ культурному міру Западной Европы. Въ слдующихъ письмахъ онъ въ апоеоз представляетъ католичество и папу, мечтаетъ объ единеніи всхъ народовъ подъ покровомъ католической церкви… Тогда, писалъ онъ, начнется мирное развитіе общечеловческой культуры, — для этого протестантамъ надо вернуться въ лоно католичества, намъ отказаться отъ православія. Чаадаевъ договорился до того, что предложилъ отказаться отъ русскаго языка ради французскаго: "чмъ больше мы будемъ стараться амальгамироваться съ Европой, тмъ будетъ для насъ лучше" — заявляетъ онъ.
Взрывъ негодованія вызвало это сочиненіе Чаадаева въ широкихъ кругахъ русскаго общества: "люди всхъ слоевъ и категорій оощества соединились въ одномъ общемъ вопл проклятія человку, дерзнувшему оскорбить Росйю; студенты московскаго университета изъявляли желаніе съ оружіемъ въ рукахъ мстить за оскорбленіе націи". Чтобы смягчить впечатлніе скандала, произведеннаго статьями Чаадаева, правительство объявило его «сумасшедшимъ». Онъ написалъ въ свое оправданіе еще новое политическое сочиненіе: "Апологія сумасшедшаго", въ которомъ опять отстаивалъ свои идеи, хотя и смягчивъ ихъ рзкость и опредленность. Онъ, не безъ примси легкаго презрнія, заговорилъ о "толп", его осудившей: "общее мнніе (la raison g^en^erale) вовсе не есть абсолютно справедливое (la raison absolue); инстинкты большинства бываютъ безконечно боле страстны", боле узки, боле эгоистичны, чмъ инстинкты отдльнаго человка; "здравый смыслъ народа вовсе не есть здравый смыслъ вообще". Затмъ онъ указывалъ, что "любовъ къ отечеству есть вещь прекрасная, но еще прекрасне любовь къ истин". И, обращаясь къ исторіи своего отечества, онъ вспоминаетъ Петра, — создателя русскаго «могущества», русскаго "величія"… Онъ пересоздалъ Россію благодаря общенію съ западомъ, благодаря порабощенію Россіи западу. Этотъ путь, по мннію Чаадаева, былъ правильный. Затмъ онъ критикуетъ мнніе лицъ, утверждающихъ, что намъ нечему учиться y запада, что мы принадлежимъ востоку и что наше будущее на восток. Попутно онъ высказывается рзко отосительно идеализаціи старины, — этого возвращенія къ "старымъ сгнивишимъ реликвіямъ, старымъ идеямъ, которыя пожрало время". Онъ говоритъ, что отечество свое любитъ не меньше своихь критиковъ, оскорбленныхъ его сочиненіями. "Я не умю любять отечество съ закрытыми глазаки, съ преклоненной головой, съ запертыми устами, — говоритъ онъ. Я люблю свое отечество такъ, какъ Петръ Великій научилъ меня любить его. Признаюсь, что y меня нтъ этого блаженнаго (b^eat) патріотизма, этого лниваго патріотизма, который устраивается такъ, чтобы видть все въ лучшую сторону, который засыпаетъ за свои иллюзіями".