— Или вот,— продолжает разглагольствовать Штерн, вытягивая ноги к раскочегаренному мной костру,— представьте себе < “представьте себе — зелёненький он был”,— машинально добавляю про себя: старая ильинская школа >: Аристотелю объяснили, что труд в лаборатории не удел раба, а призвание свободного гражданина ( у древних греков было ведь прямо-таки философское отвращение к физическому труду при дебильно-восторженном поклонении ‘сортирным котлетам’,— спортивным атлетам, то есть... ), а Алексаше Македонскому взбрело в голову ( что было бы гораздо более естественным — как для того времени, так и в том случае, если б он не был просто нахальным штурмовичком с непомерными амбициями ) после покорения Персии — вечной угрозы благополучия Греции — не уничтожать добытые сокровища и блага цивилизации перед предстоящим “дранг-нах-остом”, а повернуть, надёжно обеспечив тылы, “нах вест”: в Италию, Карфаген и Иберию. И заниматься не бесконечным грабежом новых завоёвываемых территорий, а навести порядок и обустроить жизнь в уже созданной Рос... виноват, империи. Да уделить должное внимание развитию техники,— хотя бы вооружений,— и введению общеимперского образования с обязательным обучением в метрополии будущих руководителей провинций “из местных кадров”. И — глядишь — наука греков вышла бы из пелёнок и пут софизмов и пришла б к горнам, стеклодувному мастерству, пороху и ракетам, медным проволочкам и вольтовым столбам — как всё равно получилось в Европе через полторы тысячи лет, и с гораздо более низкого ‘интеллектуального сартра’... А уж интеллектуальный потенциал у греческих учёных мужей был на должной высоте. Так что к Рождеству Христову не только б из американских колоний чай с картофелем и табачком вывозили — но и, чем воображение не шутит, на каких-нибудь неугомонных китайцев “ядрёну бамбу” скинули...
— М-да: ‘то першпехтива — шо ни говори’,— как бы съязвил на моём месте Сталкер.
Но я молчу: хватит, один раз уже выступил,— только лучше устраиваю поленья в костре —
— чтоб в молчании своём и бездействии не скатиться на Мировую Линию похуже. К тому же мир, о котором продолжает фантазировать Штерн, просто невозможно себе представить ( хотя бы потому, что в нашей жизни, то есть на Нашей Мировой Линии А. Македонский проявил себя, подобно папаше Филиппу, лихим рубакой и малообразованным деспотом, не желавшим учиться даже на своих ошибках — а потому довольно сложно вообразить его в роли штерновского Страшилы Мудрого: хотя бы “по генетическим соображениям” ),—
— и, соответственно,
— Хотя и хочется... порой. Ну, пусть не в
: Нет?.. Ну и славно.
: Выдох. Все свободны,—
— И назад: в родное...
Потому что все мы достойны того мира, в котором живём: мы ведь сами его выбираем,— каждый хронон, каждый миг этой жизни.
: “Гибель горкома”,—
— Что ж: из
: На иной Мировой Линии.
А я — сегодняшний, здешний, но лишь наполовину вчерашний, поскольку другая моя половина выбрала иной путь — пришёл сюда: таким, какой я есть.
— Я
: Ольга и Штерн — “Д/С”.
: Татьяна и Кот — “Подмётки”.
— И мы продолжаем приезжать сюда: не надеясь на что-то, нет,— как и не ожидая ничего — а просто потому, что не приезжать не можем.
И мы приезжаем-возвращаемся сюда каждый год.
: Каждый год — после того, как...
... МОЙ ГОЛОС —— ТОГДА:
— И тогда мы разрабатываем план, в соответствии с которым поступаем.
: Лена некоторым образом вводит в курс дела Любу, и, пока девчёнки воюют с костром и завтраком ( «Подъём, как общенародное бедствие»,— комментирует Егоров пробуждение Лены ), мы отправляемся “минировать” пещеру — конечно, не ту, что вскрыли накануне, а соединившуюся с ней Дохлую:
— Ну, просто
«Это есть наш последний — ир-решительный бой...» — бормочет Сашка, с любовью размещая упаковки “холодца” и пластиковые флакончики с бензином под кучей тряпья внутри старой автомобильной шины.