— В принципе,— говорит Хомо дальше,— в кабине моей только одному сидеть можно будет — чтоб менты зря не тормозили. Остальным придётся здесь — но я включу продув, так что не задохнётесь. Главное, если случится остановка — не чихать и не кашлять. Кузов я опечатаю; бланки накладных с печатями у меня есть — но мало-ли что... От этих козлов всего ожидать можно. Помню, пёр я как-то с абсолютно левым грузом из Питера — официальный контейнер, естественно, “железкой” отправив, как сейчас...
— начинает вспоминать очередную водительскую байку: извечную приправу любого нашего ильинского околокострового трала,— но, во избежании потери времени, просто машет рукой:
— В общем, разошлись при “нулевом варианте”: я остался с правами и работой, но ни копейки за рейс не выручил. И откуда они наши расценки знают?..
— А не махнуть-ли нам
— Хрен редьки не меньше,— заявляет Егоров, начисто игнорируя безусловную целесообразность предложения Сталкера — но прицепившись к последним словам. И они, переругиваясь и подначивая друг друга, начинают обсуждать эту идею.
— Не влезет в салон — на крыше поставим,— не сдаётся Сталкер,— чтоб этим козлам внутрь лазить не приходилось. А в освободившемся багажнике — кстати, будет, наконец, как у нормальных машин — наркотики возить будем. Менты ни за что не догадаются, что мы без мотора ездим.
— и так далее:
: Дальше — я знаю и вижу это — мы действительно “рванём отрываться” в Бяки,— самую огромную из всех подмосковных каменоломен: почти 100 — “но быть может и больше” километров подземных ходов,— только “подмосковную” весьма условно. Потому что находится она близ города Винёв,— а пока будем ехать по трассе, перекрасим генкин “жопер” в исходный салатовый цвет и вернём ему старые номера; в Бяках...
НО ТОЛЬКО НИЧЕГО ЭТОГО НЕ БУДЕТ.
—
: Почему
..: Керосин женится на сестре Франты и уезжает с ней в Чехословакию. С его отъездом словно что-то прерывается во мне — след какой, линия жизни,–
—
— Ну, вот и всё:
И поезд резанёт лучом.
И мы ни в чём не станем клясться
И лгать не будем ни о чём...
Разлука боли не остудит
В бессмертный и бессонный час —
Она потом вдвойне осудит,
Что с каждым годом
— Чьи голоса и лица
Так много значили в судьбе...
В моё окно скребётся птица
И я впущу её к себе:
Почтовый ящик глух и гулок —
Его, как и меня, знобит
И мой безлюдный переулок
Как будто досками забит.
... Треть жизни прожита всего-то —
Не скрипнет дверь,
не хрустнет наст...
Подумать страшно:
: Друзья растаяли в пространстве.
И скоро уж и мне — пора!
Ну, вот и всё.
: Огни на дальних перегонах
Кошачьим глазом подмигнут —
Безмолвны спальные вагоны
И только общие поют.
Здесь говорят за жизнь — и плачут,
Смеются, горбятся, скорбя...
— Я мчусь куда-то наудачу:
Искать не прошлое — себя.
Судьбу себе не выбираем,
Бросает нас — кого куда,—
: ИДЁТ ВОЙНА.
И МЫ ТЕРЯЕМ
: Читает Гена в Ильях на проводах ‘Керосина с женой’ строфы Молоднякова.
— Мы пьём, поём песни; веселимся, травим анекдоты соответственно случаю — и не понять, что за день: праздник или поминки. А я заглядываю вперёд — вижу, что будет дальше —
..: Одно лишь держит меня — видение: как в клубах пыли и дыма лениво-медленно оседают привычно ненавистные стены и горящий мусор будто в замедленном кино падает на бетонные плиты площади... Я так ясно
: НЕНАВИСТЬЮ.
— И не один я: