Руфь (Без указания переводчика)

— О, не считайте Тома дерзкимъ. Онъ такой добрый, ласковый; онъ какъ родной отецъ для меня. Я помню какъ часто, бывши ребенкомъ, я сиживала у него на колнахъ и онъ расказывалъ мн исторіи изъ «Странствія Пилигрима». Онъ выучилъ меня сосать молоко чрезъ соломенку. Мама очень любила его. Онъ всегда сидлъ съ нами по вечерамъ, когда папа узжалъ на ярманку, потомучто мама боялась оставаться въ дом безъ мущины и просила стараго Тома быть съ нами; онъ бралъ меня къ себ на колни и слушалъ меня также внимательно, какъ я слушала мама, когда она вслухъ читала.

— Неужели вы сидли на колнахъ у этого старика?

— О, конечно, и много, много разъ.

Мистеръ Беллингемъ сдлался мрачне чмъ былъ въ ту минуту, когда Руфь расплакалась въ комнат своей матери. Но шевельнувшееся въ немъ непріятное чувство прошло, когда онъ увидлъ какъ она бродила между цвтовъ, разглядывая свои любимые кусты и растенія; съ каждымъ изъ нихъ было связано для нея какое-нибудь воспоминаніе. Она бродила граціозными, волнистыми линіями между пышныхъ, зеленющихъ кустовъ, распространявшихъ запахъ весеннихъ соковъ, она шла естественно и просто, не помышляя о слдившихъ за нею взорахъ, забывъ даже въ эту минуту объ ихъ близости.

Она остановилась надъ кустомъ жасмина, и сорвавъ втку, нжно поцловала ее: это былъ любимый цвтокъ ея матери.

Старый Томъ стоялъ на пригорк и слдилъ оттуда за всми движеніями Руфи. Беллингемъ глядлъ на нее съ страстнымъ восторгомъ, смшаннымъ съ чувствомъ эгоистической любви, тогда какъ во взор старика выражалось заботливое участіе и уста его шептали благословенія.

— Эдакая хорошенькая! вся въ мать, разсуждалъ онъ: — и ласковая попрежнему. Ни на волосокъ не выучилась она зазнаваться тамъ, въ своемъ модномъ магазин. Не довряю я однако этому молодцу, хотя она и говоритъ, что онъ настоящій джентльменъ, хотя и велла мн замолчать, когда я спросилъ не любезный ли онъ ея. Если это не взгляды влюбленнаго, то значитъ я позабылъ свою молодость. Вонъ! никакъ уходятъ. Вишь какой онъ, уводитъ ее не давъ проститься со старикомъ, но не думаю я чтобы она такъ измнилась.

И точно. Руфь вовсе не замтила на лиц мистера Беллингема недовольнаго выраженія, подмченнаго старикомъ. Она подбжала къ Тому, и пожимая ему руку, просила поклониться отъ нея его жен.

— Скажи Мери, что я сошью ей отличное платье, какъ только буду имть свой собственный магазинъ; самое модное сошью, съ пышными рукавами, такъ что она сама себя въ немъ не узнаетъ. Скажи же Томъ, не забудешь?

— Скажу дитя, скажу. Рада она будетъ слышать, что ты не позабыла о хорошемъ старомъ времени! Да благословитъ тебя Богъ, да сохранитъ онъ тебя своимъ промысломъ!

Руфь была уже на полдороги къ нетерпливому Беллингему, когда старый другъ ея позвалъ ее назадъ. Ему хотлось предостеречь ее отъ грозившей ей по его мннію опасности, но онъ не зналъ какъ бы это сдлать. Все что онъ придумалъ сказать ей, когда она вернулась, былъ текстъ изъ писанія, — впрочемъ онъ и думалъ на библейскомъ язык, когда мысль его была увлечена чувствомъ за предлъ дйствительной жизни.

— Дитя мое, сказалъ онъ, помни, что дьяволъ рыщетъ вокругъ васъ, яко левъ рыкающій, ища кого бы пожрать. Помни объ этомъ, Руфь.

Слова эти коснулись ея слуха, не внушивъ ей никакой сознательной мысли. Единственное что он пробудили въ ней было воспоминаніе о томъ страх, который она чувствовала ребенкомъ, когда впервые услыхала это изреченіе и представляла себ потомъ голову льва со сверкающими глазами, выглядывающую изъ темной кущи лса, которую она поэтому всегда обходила и даже теперь не могла думать о ней безъ трепета. Она никакъ не воображала, чтобы страшное предостереженіе относилось къ красивому юнош, который поджидалъ ее, съ блескомъ любви во взор, и нжно положилъ ея руку подъ свою.

Старикъ вздохнулъ, провожая ихъ глазами.

— Да направитъ Господь стопы ея! произнесъ онъ про себя, — боюсь я, что она идетъ опаснымъ путемъ. Надо сказать хозяйк чтобы она сходила въ городъ и поговорила съ нею, шепнула ей словечко на счетъ этой бды. Добрая старуха, какъ Мери, суметъ лучше сдлать это нежели старый дуракъ, какъ я.

Бдный работникъ долго и горячо молился въ эту ночь за Руфь. Онъ называлъ это «отстаивать ея душу» и надо полагать, что молитвы его были услышаны, потомучто «судъ божій не то что судъ людской.»

А Руфь между тмъ шла своею дорогою, не замчая носившихся надъ нею мрачныхъ призраковъ будущаго; грусть ея, съ легкостью дтскаго возраста, еще не утраченною въ шестнадцать лтъ, перешла въ тихое веселье, имвшее необъяснимую прелесть. Мало-помалу она прояснилась до чувства полнаго счастія. Вечеръ стоялъ тихій и ясный, новорожденное лто разливало на все такую прелесть, что подобно всякому молодому созданію Руфь ощутила за себ его благодатное вліяніе.