Церковь в Империи. Очерки церковной истории эпохи Императора Николая II

²⁴ Д. В. Поспеловский, например, убежден, «что войди Церковь в революцию самостоятельной единицей, с большим нравственным авторитетом и опытом независимого существования, духовно и административно спаянной, роль ее была бы вполне сравнимой с ролью нынешней Польской Католической Церкви» (Поспеловский Д. В. Русская Православная Церковь в XX веке. М., 1995. С. 33). Так же ставит вопрос и Дж. В. Каннингем, убежденный в том, что «возрожденная, обновленная и перестроенная Церковь» подготовила бы саму себя к предстоящей битве против советской власти (

Каннингем Дж. В. Указ. соч. С. 308).

²⁵Беляев В.

Религиозный кризис настоящего // Церковный вестник. 1914. № 10. Стб. 289.

К вопросу о церковном реформаторстве начала века: штрихи к портрету старообрядческого епископа Михаила (Семенова)

Известно, что два последних предреволюционных десятилетия были временем своеобразного «религиозного пробуждения», когда для многих представителей образованного слоя российского общества вопросы религии и Церкви стали «базисными». По замечанию протоиерея Георгия Флоровского, «„конец века“ означал в русском развитии рубеж и начало, перевал сознания». Богослов отмечал также, что в то время изменялось и «самое чувство жизни»¹. Напряженные искания отечественных богоискателей свидетельствовали об их явной неудовлетворенности существовавшей тогда общественной религиозной «атмосферой», искреннем желании найти духовное оправдание современному миру

². Апокалиптические настроения, которыми были проникнуты религиозные философы той эпохи, пророчества о скором конце мира, как считал Н. А. Бердяев, «может быть, реально означали не приближение конца мира, а приближение конца старой императорской России»³. О существовании на рубеже веков еще не понятой до конца (и потому непонятной) «трагедии» писала в своих мемуарах и З. Н. Гиппиус⁴

. Рождение «чего-то нового» для русских богоискателей было столь очевидно, что, к примеру, А. Белый, характеризуя духовную атмосферу конца XIX и начала XX вв., отмечал радикальное отличие «стиля» нового столетия от «стиля» старого⁵.

В подобных условиях вполне резонно вставал вопрос и о том, сможет ли главенствующая конфессия Империи — Православная Российская Церковь — дать ответ «ищущим», не оттолкнет ли она тех интеллигентов, кто в поисках религиозной истины обратится к ее авторитету. От Церкви ждали «учительского» ответа (или хотя бы «мнения») не только и не столько на богословские вопросы, сколько на вопросы социально-политические и нравственно-этические.

Все это стало ясно после того, как в Санкт-Петербурге, с «попустительства» К. П. Победоносцева, стали собираться Религиозно-философские собрания (1901–1903 гг.). На этих собраниях впервые и состоялся диалог людей, принадлежавших к «разным мирам». Знаменовавшие собой преодоление «шестидесятых годов» и возврат к вере⁶, собрания эти, тем не менее, не привели к нахождению взаимопонимания между богоискателями и деятелями Православной Церкви. Если синодалы прежде всего стремились «обратить в веру» пришедших на встречу с ними интеллигентов, то эти последние — пробудить у своих оппонентов интерес к общественно-религиозным вопросам, заставить Церковь публично высказаться по животрепещущим проблемам «православного строительства», при этом акцентировав внимание на необходимости проведения глобальной церковной реформы. Весьма показательны темы, затронутые на заседаниях РФС. Это и вопрос об отношении Церкви к интеллигенции, и проблема отношений Льва Толстого и Церкви, вопросы о свободе совести, соотношении духа и плоти, о браке, о догматическом развитии и т. п. Всего заседаний было немногим более двадцати.