Церковь в Империи. Очерки церковной истории эпохи Императора Николая II

Фразы, однако, все-таки были сказаны. Но дело было не только в «содержании», но и в «форме». «Отлучение это, — по мнению В. Б. Шкловского, — произведено [было. — С. Ф.] не очень торжественно и уверенно и даже носило характер некоторого компромисса; оно было не столько отлучением, сколько отречением от Церкви». И хотя В. Б. Шкловский не объясняет, что подразумевалось им под словом «отречение» (вернее, на мой взгляд, словом «отречение» характеризовало не определение Святейшего Синода, а позицию писателя — по отношению к Православной Церкви), его заявление о компромиссности синодального акта стоит учитывать. Двусмысленность определения сразу заметил и Л. Н. Толстой, отметивший в дневнике, среди прочего, и информацию о странном отлучении от Церкви²⁴. Граф совершенно спокойно отнесся к заявлению высшей церковной власти, которую не уважал, считая архиереев лишь послушными исполнителями воли К. П. Победоносцева.

Лев Толстой с сестрой (начало XX в.)

Ситуация с отлучением осложнялась и тем, что государство в России было, по букве закона, православным. Данное обстоятельство привело к тому, что многие представители русского образованного общества восприняли февральское определение Св. Синода как попытку «морально» расправиться с Л. Н. Толстым. В течение короткого промежутка времени писатель получил сотни телеграмм с сочувствием

по поводу отлучения его от Церкви²⁵. И хотя отношения Л. Н. Толстого с Православной Церковью ни для кого давно не были секретом (как не было секретом и то обстоятельство, что подобные «отношения» рано или поздно могут закончиться и формальным разрывом), определение Св. Синода произвело неожиданное впечатление на близких писателя. Графиня С. А. Толстая, например, еще 18 февраля 1901 г. в очередной раз записавшая в дневнике, что «Лев Николаевич глумился и грубо выражал свое негодование перед Церковью»²⁶, после обнародования определения Св. Синода отмечала, что в день его появления в прессе написала и разослала свое письмо К. П. Победоносцеву и митрополитам, в котором упрекала иерархов за принятое ими решение

²⁷. «Горестному негодованию моему нет пределов», — писала она митрополиту Антонию (Вадковскому).

По убеждению С. А. Толстой, распоряжение Св. Синода в итоге вызовет не сочувствие, а негодование в людях и, наоборот, любовь к Л. Н. Толстому. Вывод, который в конце своего письма делала взволнованная графиня, характеризовал ее как открытого оппозиционера Церкви, в чье «смиренное недоумение» (в связи с «отлучением» мужа) поверить трудно. «Виновны в грешных отступлениях от Церкви не заблудившиеся, ищущие истину люди, — писала Софья Андреевна, — а те, которые признали себя во главе ее, и вместо любви, смирения и всепрощения стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям, жизнь, хотя и вне Церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от Церкви пастырей ее»²⁸. С. А. Толстая, зная отношение мужа к Церкви и являясь верующим человеком, казалось, не должна была так эмоционально реагировать на решение Святейшего Синода, только констатировавшего давно произошедший отказ писателя от веры в православные догматы. Но в православном государстве

подобное решение воспринималось прежде всего как вердикт о государственной неблагонадежности, что не могла не почувствовать и на что не могла не отреагировать Софья Андреевна.

Митрополит Антоний (Вадковский) вскоре публично ответил графине. Столичный архиерей напомнил в письме, что Л. Н. Толстой сам отрекся «от веры в Иисуса Христа, Сына Бога Живого, Искупителя и Спасителя нашего». «Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, — писал он далее, — и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят»²⁹. Митрополит характеризовал синодальный акт как акт любви и призыва к Л. Н. Толстому вернуться в Церковь, а верующих — к молитве о нем. Возразить на это, действительно, было нечего. «Все правильно, — записала Софья Андреевна в дневнике, — и все бездушно»³⁰, но больше ничего добавить не смогла. Ее критика носила более эмоциональный, чем рациональный характер, ответ же митрополита базировался на очевидных для каждого православного человека фактах. «Особое» положение Православной Российской Церкви в православном Российском государстве делало любые ее решения — решениями государственными. Настоящее обстоятельство, думается, и привело к тому, что давно назревшая в отношении Л. Н. Толстого, православного «по паспорту», мера была поставлена Церкви в вину. Вполне нормальным в тех условиях являлось и то обстоятельство, что синодальное определение перед обнародованием докладывалось царю: предположение по этому вопросу Г. И. Петрова, поддержанное П. Н. Зыряновым³¹, как мне кажется, вполне логично.