Церковь в Империи. Очерки церковной истории эпохи Императора Николая II

Итак, доклад Д. С. Мережковского поставил на обсуждение не только вопрос о юридическом характере февральского определения Св. Синода, но также и о церковно-государственных отношениях в стране. Дискуссия выявила целый спектр понимания февральского акта 1901 г. По мнению секретаря РФС Е. А. Егорова, «удостоверение» Св. Синода об отпадении Л. Н. Толстого от Церкви имело значение «богословского мнения» иерархов, а не окончательного суда самой Церкви⁴⁴. При подготовке речи Е. А. Егорова к печати, цензор архимандрит Антонин (Грановский) в своем «supplementum’e» попытался откорректировать заявленное, указав на то, что «акт отлучения Толстого не есть осуждение его на вечные адские мучения, а только снятие с него „священного звания“ христианина»⁴⁵. Данное замечание весьма характерно тем, что по существу позволяет рассматривать термин «отлучение» как фиксацию «отпадения». Не случайно неправильность посыла Е. А. Егорова, акцентировавшего внимание на «чисто юридическом характере Синода», отметил другой активный участник Религиозно-философских собраний — В. А. Тернавцев, подчеркнувший, что «отпадение Толстого бесспорно, и оно страшнее, чем отлучение»

⁴⁶. Это указание в дальнейшем было поддержано председателем Собраний — епископом Сергием (Страгородским), напомнившим участникам заседаний, что «в существе дела объявление об отпадении от веры более страшно», чем отлучение. Владыка подчеркнул именно это положение, заметив: поскольку человек сам, добровольно отпал от Церкви, он к ней более не принадлежит, «и со стороны последней остается только засвидетельствовать это». В случае с Л. Н. Толстым так и произошло: «его не нужно было отлучать, потому что он сам сознательно отошел от Церкви»⁴⁷. Не забыл епископ и мистической стороны дела, упомянув о том, что «правда этого отлучения

основывается не на юридическом праве Церкви располагать вечною жизнью людей, а на внутренней правде этих действий, т. е. раз человек потерял возможность к вечной жизни, он фактически лишается ее, фактически отлучается от нее церковным актом» (выделено мной. — С. Ф.)⁴⁸.

Как видим, в пылу полемики Владыка, очевидно, случайно подменил слово «отпадение» «отлучением», неволь-

2

но продемонстрировав сложность юридически определиться со словом «отпадение». То, что проблема восприятия февральского определения существовала и в среде «ученых монахов», продемонстрировал также вице-председатель Религиозно-философских собраний архимандрит Сергий (Тихомиров), сказавший в своей речи о произнесенной «теперь» анафеме над Л. Толстым, а чуть позже, в той же речи, указав на объявление Церкви об отпадении

писателя⁴⁹. Подобные оговорки имеют самостоятельное психологическое значение, демонстрируя не столько терминологическую «небрежность» богословов, сколько их недостаточную подготовленность к тем вопросам, которые ставились богоискателями на «толстовских» заседаниях Собраний. В связи со сказанным кажется весьма показательным следующее заявление архимандрита Сергия (Тихомирова), сказанное в ответ В. П. Протейкинскому: февральским определением Св. Синод («уста Русской Церкви») старался, хотя бы страхом изгнания, спасти Л. Н. Толстого. «Когда Св. Синод объявил об отпадении Толстого, — продолжал далее отец Сергий, — он не сделал ничего нового в сравнении с тем, что обыкновенно делается при анафеме. Церковь молится, когда объявляет об отпадении. <…> Церковь молится, чтобы Л. Толстой пришел к познанию истины. Церковь об этом молится, хотя не заявляет официально»⁵⁰.

Круг замкнулся, анафема оказалась приравнена к констатации отпадения того, кто уже не считал себя членом Церкви. Более того, указывалось, что Церковь не заявляет официально о своей молитве за Л. Н. Толстого (дабы он пришел к познанию истины), хотя заключительные слова февральского определения 1901 г. недвусмысленно об этом свидетельствовали: «Молимтися, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви»⁵¹. Подобные оговорки специально обсуждать не стоит: дело не в них, а в общем направлении дискуссии. Вольно или нет, богоискательски настроенная интеллигенция, участвовавшая в дискуссиях на Религиозно-философских собраниях, старалась если не оправдать, то благожелательно для Л. Н. Толстого объяснить его духовную драму, тем самым выступая оппонентами православных богословов. Последние, в свою очередь, вынуждены были доказывать очевидные для них вещи, считаясь со степенью понимания (или непонимания) светских участников Собраний. В подобных условиях логические ошибки православных клириков могут находить психологическое оправдание, хотя собственно церковно-юридические аспекты отлучения Л. Н. Толстого, как мы убедились, до конца не проясняют.