Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

От сокурсников я уже слышала о чудо-машинках: «Эрика», «Континенталь». Цены на них были такие, что мысль о покупке даже не возникала. А тут?! Я смущалась, отнекивалась. С замиранием сердца выбирала между машинкой белого цвета и белой с красным… И вот – югославская «Unis» в руках!.. Уже и – на письменном столе! Печатать я научилась быстро. Толстые, неудобные канцелярские книги сменились стопками аккуратно сложенных листов.

Первым рукопись прочёл Володя. Читал её вслух несколько дней подряд. Откладывал, ходил взад-вперёд по комнате: «Не могу. Должен прийти в себя». Закончив читать, непривычным для него, еле слышным голосом сказал:

– Ты сама не понимаешь, что́ написала.

И теперь, собираясь отвезти Оле рукопись и скалывая скрепками перепечатанные на подаренной машинке страницы, я осознала, какую боль ей могут причинить откровения о лагерных годах её мужа. Она называла Александра Осиповича: «Жизнь моя! Судьба моя», а в те самые годы нашлось место его преклонению перед талантом Тамары Цулукидзе и Хеллы, его дружбе со многими другими, дружески учительской опеке надо мной. Без его творческой и духовной поддержки мы не выдержали бы тех лет, той жизни. Но ожидавшей его два десятилетия жене было бы слишком больно совместить это понимание с холодом своего одиночества, с потерей работы на Одесской киностудии, с необходимостью содержать родных и в течение восемнадцати лет слать посылки мужу. Я отвезла Оле первые семь глав. Туда входила только первая встреча с Александром Осиповичем в зоне. Прочитав, Оля откликнулась горячим порывом сочувствия. Но есть ли продолжение, собираюсь ли я писать дальше – не спросила. Эти незаданные вопросы, невыговоренные ответы сохраняли до поры наши отношения под грифом «Бережно!».

* * *

В Кишинёв я ездила иногда раз, иногда два раза в год.

Дима встречал в аэропорту. Стоило отыскать его глазами, как меня охватывало чувство того неразгаданного вселенского покоя, который я испытала при нашей первой поездке в Одессу, на берегу Ланжерона. Всегда подтянутый, с присущей ему неповторимой усмешечкой, появлявшейся сначала в глазах, а потом на губах, он спрашивал:

– Ну как ты?

– Хорошо. А ты?

– Всё в порядке.

Увидев друг друга, мы обычно понимали главное: встрече рады. Усаживались в рейсовый автобус, перебрасывались малозначащими вопросами, без которых можно было обойтись, и оба, смело могу свидетельствовать, напитывались прежним покоем. Ради этого чувства, ради того, чтобы побыть с Олей, навестить могилу Александра Осиповича, я и приезжала сюда.

– Куда едем?

– К Оле, – отвечала я.

Стол у Оли обычно был уже накрыт. Балконная дверь распахнута настежь. Азартные голоса играющих во дворе детей, звон посуды из соседних квартир и знакомые пряные ароматы возвращали к оборванному на полуслове южному бытию. Лет через шесть после нашего расставания с Димой Оля вдруг написала мне: «Может, я ошибаюсь, но у меня такое чувство, что в Диме по отношению к тебе что-то перегорело, боль унялась». Наверняка «перегорело», и боль, вне всякого сомнения, «унялась», но раньше это не обсуждалось. Приехав вскоре к нам в Ленинград, не приспособленная к легковесным вопросам Оля обратилась ко мне:

– А что, если я выйду замуж за Диму?

За доли секунды, как будто и не в реальности даже, а в какой-то сноске жизни, я прошла через несколько состояний подряд: поразилась, задохнулась, «умерла», опомнилась и стихла от смеси ужаса и восхищения перед жизнью. Мы обе растерялись. Оля тут же сказала: «Я пошутила, Томик», но переход установленных границ был уже совершён. Мы заглянули в отсек, где упорядоченных чувств – не узнать. Простоволосые, увечные, они вертятся-крутятся без траекторий, скорбят и вопят в безумии, а наместником у них – сатанинская мощь тоски, которая их рвёт и разносит на части.

* * *

Мы несколько раз ездили в Кишинёв вместе с Володей. Но его регламентировали постоянные свидания с семьёй. А я, в целом не склонная подчёркивать свою независимость, всё же время от времени выбиралась в Молдавию сама. Когда у Оли гостила сестра, я останавливалась у Нелли Каменевой или у Беллы Рабичевой, как и я, уволенной из театра после антисемитского собрания.

Знавшие друг друга со школьных времён, Белла и Лео прожили всю свою жизнь в любви и в согласии. Однажды Белла с отчаянной решимостью усадила меня на стул. Села против меня. Взыскующе спросила:

– Можете вы мне вразумительно объяснить, зачем вы сюда приезжаете?

«Ведь Дмитрий Фемистоклевич давно бы уже женился, если бы вы его не будоражили своими приездами» – вот что она хотела сказать. Возможно, я и попыталась бы ей что-то объяснить про наше неизбывное чувство одиночества, если бы не так прямо и по-житейски веско был поставлен вопрос. Если бы я не знала, что любую мою мотивировку темпераментная Белла отметёт восклицанием: «Ай, не морочьте мне голову!»